Въ ротной школѣ занимались «словесностью». Въ тѣсной комнатѣ, на скамейкахъ, составленныхъ четыреугольникомъ, сидѣли лицами внутрь солдаты третьяго взвода. Въ серединѣ этого четыреугольника ходилъ взадъ и впередъ ефрейторъ Сѣроштанъ. Рядомъ, въ такомъ же четыреугольникѣ, такъ же ходилъ взадъ и впередъ другой унтеръ-офицеръ полуроты—Шаповаленко.
— Бондаренко!—выкрикнулъ зычнымъ голосомъ Сѣроштанъ.
Бондаренко, ударившись обѣими ногами объ полъ, вскочилъ прямо и быстро, какъ деревянная кукла съ заводомъ.
— Если ты, примѣрно, Бондаренко, стоишь у строю съ ружомъ, а къ тебѣ подходитъ начальство и спрашиваетъ: «Что у тебя въ рукахъ, Бондаренко?» Что ты долженъ отвѣчать?
— Ружо, дяденька?—догадывается Бондаренко.
— Брешешь. Развѣ же это ружо? Ты бы еще сказалъ по-деревенски: рушница. То дома было ружо, а на службѣ зовется просто: малокалиберная, скорострѣльная, пѣхотная винтовка, системы Бердана, номеръ второй, со скользящимъ затворомъ. Повтори, сукинъ сынъ!
Бондаренко скороговоркой повторяетъ слова, которыя онъ зналъ, конечно, и раньше.
— Садись!—командуетъ милостиво Сѣроштанъ.—А для чего она тебѣ дана? На этотъ вопросъ отвѣтитъ мнѣ…—Онъ обводитъ строгими глазами всѣхъ подчиненныхъ поочередно:—Шевчукъ!
Шевчукъ встаетъ съ угрюмымъ видомъ и отвѣчаетъ глухимъ басомъ, медленно и въ носъ и такъ отрывая фразы, точно онъ ставитъ послѣ нихъ точки:
— Вона мини дана для того. Щобъ я въ мирное время робилъ съ ею ружейные пріемы. А въ военное время. Защищалъ престолъ и отечество отъ враговъ.—Онъ помолчалъ, шмыгнулъ носомъ и мрачно добавилъ:—Какъ унутреннихъ, такъ и унѣшнихъ.
— Такъ. Ты хорошо знаешь, Шевчукъ, только мямлишь. Солдатъ долженъ имѣть въ себѣ веселость, какъ орелъ. Садись. Теперь скажи, Овечкинъ: кого мы называемъ врагами унѣшними?
Разбитной орловецъ Овечкинъ, въ голосѣ котораго слышится слащавая скороговорка бывшаго мелочного приказчика, отвѣчаетъ быстро и щеголевато, захлебываясь отъ удовольствія:
— Внѣшними врагами мы называемъ всѣ тѣ самыя государствія, съ которыми намъ приходится вести войну. Францюзы, нѣмцы, атальянцы, турки, ивропейцы, инди…
— Годи,—обрываетъ его Сѣроштанъ:—этого уже въ уставѣ не значится. Садись, Овечкинъ. А теперь скажетъ мнѣ… Архиповъ! Кого мы называемъ врагами у-ну-трен-ни-ми?
Послѣднія два слова онъ произноситъ особенно громко и вѣско, точно подчеркивая ихъ, и бросаетъ многозначительный взглядъ въ сторону вольноопредѣляющагося Маркусона.
Неуклюжій, рябой Архиповъ упорно молчитъ, глядя въ окно ротной школы. Дѣльный, умный и ловкій парень внѣ службы, онъ держитъ себя на занятіяхъ совершеннымъ идіотомъ. Очевидно, это происходитъ отъ того, что его здоровый умъ, привыкшій наблюдать и обдумывать простыя и ясныя явленія деревенскаго обихода, никакъ не можетъ уловить связи между преподаваемой ему «словесностью» и дѣйствительной жизнью. Поэтому онъ не понимаетъ и не можетъ заучить самыхъ простыхъ вещей, къ великому удивленно и негодованію своего взводнаго начальника.
— Н-ну! Долго я тебя буду ждать, пока ты соберешься?—начинаетъ сердиться Сѣроштанъ.
— Нутренними врагами… врагами…
— Не знаешь?—грозно воскликнулъ Сѣроштанъ и двинулся-было на Архипова, но, покосившись на офицера, только затрясъ головой и сдѣлалъ Архипову страшные глаза.—Ну, слухай. Унутренними врагами мы называемъ усѣхъ, сопротивляющихся закону. Напримѣръ, кого?..—Онъ встрѣчаетъ искательные глаза Овечкина.—Скажи хоть ты, Овечкинъ.
Овечкинъ вскакиваетъ и радостно кричитъ:
— Такъ что бунтовщики, стюденты, конокрады, жиды и поляки!
Рядомъ занимается со своимъ взводомъ Шаповаленко. Расхаживая между скамейками, онъ пѣвучимъ тонкимъ голосомъ задаетъ вопросы по солдатской памяткѣ, которую держитъ въ рукахъ.
— Солтысъ, что̀ такое часовой?
Солтысъ, литвинъ, давясь и тараща глаза отъ старанія, выкрикиваетъ:
— Часовой есть лицо неприкосновенное.
— Ну да, такъ, а еще?
— Часовой есть солдатъ, поставленный на какой-либо постъ съ оружіемъ въ рукахъ.
— Правильно. Вижу, Солтысъ, что ты уже начинаешь стараться. А для чего ты поставленъ на постъ, Пахоруковъ?
— Чтобы не спалъ, не дремалъ, не курилъ и ни отъ кого не принималъ никакихъ вещей и подарковъ.
— А честь?
— И чтобы отдавалъ установленную честь господамъ проѣзжающимъ офицерамъ.
— Такъ. Садись.
Шаповаленко давно уже замѣтилъ ироническую улыбку вольноопредѣляющагося Фокина и потому выкрикиваетъ съ особенной строгостью:
— Вольный опредѣляющій! Кто же такъ встаетъ? Если начальство спрашиваетъ, то вставать надо швидко, какъ пружина. Что̀ есть знамя?
Вольноопредѣляющійся Фокинъ, съ университетскимъ значкомъ на груди, стоитъ передъ унтеръ-офицеромъ въ почтительной позѣ. Но его молодые сѣрые глаза искрятся веселой насмѣшкой.
— Знамя есть священная воинская хоругвь, подъ которой…
— Брешете!—сердито обрываетъ его Шаповаленко и ударяетъ памяткой по ладони.
— Нѣтъ, я говорю вѣрно,—упрямо, но спокойно говоритъ Фокинъ.
— Что̀-о!?. Если начальство говоритъ нѣтъ, значитъ нѣтъ!
— Посмотрите сами въ уставѣ.
— Якъ я унтеръ-офицеръ, то я и уставъ знаю лучше вашего. Скаж-жите! Всякій вольный опредѣляющій задается на макароны. А можетъ, я самъ захочу податься въ юнкерское училище на обученіе? Почему вы знаете? Что̀ это такое за хоругь? Хе-руг-ва! А отнюдь не хоругь. Свяченая воинская херугва, въ родѣ какъ образъ.
— Шаповаленко, не спорь,—вмѣшивается Ромашовъ.—Продолжай занятія.
— Слушаю, ваше благородіе!—вытягивается Шаповаленко.—Только дозвольте вашему благородію доложить—все этотъ вольный опредѣляющій умствуютъ.
— Ладно, ладно, дальше!
— Слушаю, вашбродь… Хлѣбниковъ! Кто у насъ командиръ корпуса?
Хлѣбниковъ растерянными глазами глядитъ на унтеръ-офицера. Изъ его раскрытаго рта вырывается, точно у осипшей вороны, одинокій шипящій звукъ.
— Раскачивайся!—злобно кричитъ на него унтеръ-офицеръ.
— Его…
— Ну,—его… Ну, что̀ жъ будетъ дальше?
Ромашовъ, который въ эту минуту отвернулся въ сторону, слышитъ, какъ Шаповаленко прибавляетъ пониженнымъ тономъ, хрипло:
— Вотъ, погоди, я тебѣ послѣ ученія разглажу морду-то!
И такъ какъ Ромашовъ въ эту секунду повертывается къ нему, онъ произноситъ громко и равнодушно:
— Его высокопревосходительство… Ну, что̀ жъ ты, Хлѣбниковъ, дальше!..
— Его… инфантеріи… лентинантъ,—испуганно и отрывисто бормочетъ Хлѣбниковъ.
— А-а-а!—хрипитъ, стиснувъ зубы, Шаповаленко.—Ну, что̀ я съ тобой, Хлѣбниковъ, буду дѣлать? Бьюсь-бьюсь я съ тобой, а ты совсѣмъ какъ верблюдъ, только роговъ у тебя нема. Никакого старанія. Стой такъ до конца словесности столбомъ. А послѣ обѣда явишься ко мнѣ, буду отдѣльно съ тобой заниматься. Греченко! Кто у насъ командиръ корпуса?
«Такъ сегодня, такъ будетъ завтра и послѣзавтра. Все одно и то же до самаго конца моей жизни,—думалъ Ромашовъ, ходя отъ взвода къ взводу.—Бросить все, уйти?.. Тоска!..»
Послѣ словесности люди занимались на дворѣ приготовительными къ стрѣльбѣ упражненіями. Въ то время, какъ въ одной части люди цѣлились въ зеркало, а въ другой стрѣляли дробинками въ мишень,—въ третьей наводили винтовки въ цѣль на приборѣ Ливчака. Во второмъ взводѣ подпрапорщикъ Лбовъ заливался на весь плацъ веселымъ звонкимъ теноркомъ:
— Пря-мо… по колоннѣ… па-альба ротою… ать, два! Рота-а…—онъ затягивалъ послѣдній звукъ, дѣлалъ паузу и потомъ отрывисто бросалъ:—Пли!
Щелкали ударники. А Лбовъ, радостно щеголяя голосомъ, снова заливался:
— Къ но-о-о… ипъ!
Слива ходилъ отъ взвода къ взводу, сгорбленный, вялый, поправлялъ стойку и дѣлалъ короткія, грубыя замѣчанія.
— Убери брюхо! Стоишь, какъ беременная баба! Какъ ружье держишь?—Ты не дьяконъ со свѣчой! Что̀ ротъ разинулъ, Карташовъ? Каши захотѣлъ? Гдѣ трыньчикъ? Фельдфебель, поставить Карташова на часъ послѣ ученія подъ ружье. Кан-налья! Какъ шинель скаталъ, Веденѣевъ? Ни начала, ни конца, ни бытія своего не имѣетъ. Балбесъ!
Послѣ стрѣльбы люди составили ружья и легли около нихъ на молодой весенней травкѣ, уже выбитой кое-гдѣ солдатскими сапогами. Было тепло и ясно. Въ воздухѣ пахло молодыми листочками тополей, которые двумя рядами росли вдоль шоссе. Вѣткинъ опять подошелъ къ Ромашову.
— Плюньте, Юрій Алексѣевичъ,—сказалъ онъ Ромашову, беря его подъ руку.—Стоитъ ли? Вотъ кончимъ ученіе, пойдемъ въ собраніе, тяпнемъ по рюмкѣ, и все пройдетъ. А?
— Скучно мнѣ, милый Павелъ Павлычъ,—тоскливо произнесъ Ромашовъ.
— Что̀ говорить, невесело,—сказалъ Вѣткинъ.—Но какъ же иначе? Надо же людей учить дѣлу. А вдругъ война?
— Развѣ что война,—уныло согласился Ромашовъ.—А зачѣмъ война? Можетъ-быть, все это какая-то общая ошибка, какое-то всемірное заблужденіе, помѣшательство? Развѣ естественно убивать?
— Э-э, развели философію. Какого чорта! А если на насъ вдругъ нападутъ нѣмцы? Кто будетъ Россію защищать?
— Я вѣдь ничего не знаю и не говорю, Павелъ Павлычъ,—жалобно и кротко возразилъ Ромашовъ:—я ничего, ничего не знаю. Но вотъ, напримѣръ, сѣверо-американская война, или тоже вотъ освобожденіе Италіи, а при Наполеонѣ—гверильясы… и еще шуаны во время революціи… Дрались же, когда приходила надобность! Простые землепашцы, пастухи…
— То американцы… Экъ вы прировняли… Это дѣло десятое. А по-моему, если такъ думать, то ужъ лучше не служить. Да и вообще въ нашемъ дѣлѣ думать не полагается. Только вопросъ: куда же мы съ вами дѣнемся, если не будемъ служить? Куда мы годимся, когда мы только и знаемъ—лѣвой, правой,—а больше ни бе, ни ме, ни кукуреку. Умирать мы умѣемъ, это вѣрно. И умремъ, дьяволъ насъ задави, когда потребуютъ. По крайности, не даромъ хлѣбъ ѣли. Такъ-то, господинъ филозо̀фъ. Пойдемъ послѣ ученья со мной въ собраніе.
— Что̀ жъ, пойдемте,—равнодушно согласился Ромашовъ.—Собственно говоря, это свинство такъ ежедневно проводить время. А вы правду говорите, что если такъ думать, то ужъ лучше совсѣмъ не служить.
Разговаривая, они ходили взадъ и впередъ по плацу и остановились около четвертаго взвода. Солдаты сидѣли и лежали на землѣ около составленныхъ ружей. Нѣкоторые ѣли хлѣбъ, который солдаты ѣдятъ весь день, съ утра до вечера, и при всѣхъ обстоятельствахъ: на смотрахъ, на привалахъ во время маневровъ, въ церкви передъ исповѣдью и даже передъ тѣлеснымъ наказаніемъ.
Ромашовъ услышалъ, какъ чей-то равнодушно-задирающій голосъ окликнулъ:
— Хлѣбниковъ, а Хлѣбниковъ!..
— А?—угрюмо въ носъ отозвался Хлѣбниковъ.
— Ты что̀ дома дѣлалъ?
— Робилъ,—сонно отвѣтилъ Хлѣбниковъ.
— Да что̀ робилъ-то, дурья голова?
— Все. Землю пахалъ, за скотиной ходилъ.
— Чего ты къ нему привязался?—вмѣшивается старослуживый солдатъ, дядька Шпыневъ.—Извѣстно, чего робилъ: робятъ сиськой кормилъ.
Ромашовъ мимоходомъ взглянулъ на сѣрое, жалкое, голое лицо Хлѣбникова, и опять въ душѣ его заскребло какое-то неловкое, больное чувство.
— Въ ружье!—крикнулъ съ середины плаца Слива.—Господа офицеры, по мѣстамъ!
Залязгали ружья, цѣпляясь штыкомъ за штыкъ. Солдаты, суетливо одергиваясь, становились на свои мѣста.
— Рравняйсь!—скомандовалъ Слива.—Смиррна!
Затѣмъ, подойдя ближе къ ротѣ, онъ закричалъ нараспѣвъ:
— Ружейные пріемы, по раздѣленіямъ, счетъ вслухъ… Рота, ша-ай… на кра-улъ!
— Рразъ!—гаркнули солдаты и коротко взбросили ружья кверху.
Слива медленно обошелъ строй, дѣлая отрывистыя замѣчанія:—«доверни прикладъ», «выше штыкъ», «прикладъ на себя». Потомъ онъ опять вернулся передъ роту и скомандовалъ:
— Дѣла-ай… два!
— Два!—крикнули солдаты.
И опять Слива пошелъ по строю провѣрять чистоту и правильность пріема.
Послѣ ружейныхъ пріемовъ по раздѣленіямъ шли пріемы безъ раздѣленій, потомъ повороты, вздваиваніе рядовъ, примыканіе и размыканіе и другія разныя построенія. Ромашовъ исполнялъ, какъ автоматъ, все, что̀ отъ него требовалось уставомъ, но у него не выходили изъ головы слова, небрежно оброненныя Вѣткинымъ: «Если такъ думать, то нечего и служить. Надо уходить со службы». И всѣ эти хитрости военнаго устава: ловкость поворотовъ, лихость ружейныхъ пріемовъ, крѣпкая постановка ноги въ маршировкѣ, а вмѣстѣ съ ними всѣ эти тактики и фортификаціи, на которыя онъ убилъ девять лучшихъ лѣтъ своей жизни, которыя должны были наполнить и всю его остальную жизнь и которыя еще такъ недавно казались ему такимъ важнымъ и мудрымъ дѣломъ,—все это вдругъ представилось ему чѣмъ-то скучнымъ, неестественнымъ, выдуманнымъ, чѣмъ-то безцѣльнымъ и празднымъ, порожденнымъ всеобщимъ міровымъ самообманомъ, чѣмъ-то похожимъ на нелѣпый бредъ.
Когда же ученіе окончилось, они пошли съ Вѣткинымъ въ собраніе и вдвоемъ съ нимъ выпили очень много водки. Ромашовъ, почти потерявъ сознаніе, цѣловался съ Вѣткинымъ, плакалъ у него на плечѣ громкими истеричными слезами, жалуясь на пустоту и тоску жизни, и на то, что его никто не понимаетъ, и на то, что его не любить «одна женщина», а кто она—этого никто никогда не узнаетъ; Вѣткинъ же хлопалъ рюмку за рюмкой и только время отъ времени говорилъ съ презрительной жалостью:
— Одно скверно, Ромашовъ, не умѣете вы пить. Выпили рюмку и раскисли.
Потомъ вдругъ онъ ударялъ кулакомъ по столу и кричалъ грозно:
— А велятъ умереть—умремъ!
— Умремъ,—жалобно отвѣчалъ Ромашовъ.—Что̀—умереть? Это чепуха—умереть… Душа болитъ у меня…
Ромашовъ не помнилъ, какъ онъ добрался домой, и кто его уложилъ въ постель. Ему представлялось, что онъ плаваетъ въ густомъ синемъ туманѣ, по которому разсыпаны милліарды милліардовъ микроскопическихъ искорокъ. Этотъ туманъ медленно колыхался вверхъ и внизъ, подымая и опуская въ своихъ движеніяхъ тѣло Ромашова, и отъ этой ритмичной качки сердце подпоручика ослабѣвало, замирало и томилось въ отвратительномъ, раздражающемъ чувствѣ тошноты. Голова казалась распухшей до огромныхъ размѣровъ, и въ ней чей-то неотступный, безжалостный голосъ кричалъ, причиняя Ромашову страшную боль:
— Дѣла-ай разъ!.. Дѣла-ай два!
