День 23-го апрѣля былъ для Ромашова очень хлопотливымъ и очень страннымъ днемъ. Часовъ въ 10 утра, когда подпоручикъ лежалъ еще въ постели, пришелъ Степанъ, денщикъ Николаевыхъ, съ запиской отъ Александры Петровны.
«Милый Ромочка,—писала она:—я бы вовсе не удивилась, если бы узнала, что вы забыли о томъ, что сегодня день нашихъ общихъ именинъ. Такъ вотъ, напоминаю вамъ объ этомъ. Несмотря ни на что, я все-таки хочу васъ сегодня видѣть! Только не приходите поздравлять днемъ, а прямо къ 5-ти часамъ. Поѣдемъ пикникомъ на Дубечную.
Письмо дрожало въ рукахъ у Ромашова, когда онъ его читалъ. Уже цѣлую недѣлю не видалъ онъ милаго, то ласковаго, то насмѣшливаго, то дружески-внимательнаго лица Шурочки, не чувствовалъ на себѣ ея нѣжнаго и властнаго обаянія. «Сегодня!»—радостно сказалъ внутри его ликующій шопотъ.
— Сегодня!—громко крикнулъ Ромашовъ и босой соскочилъ съ кровати на полъ.—Гайна̀нъ, умываться!
Вошелъ Гайна̀нъ.
— Ваша благородія, тамъ денщикъ стоитъ. Спрашиваетъ: будешь писать отвѣтъ?
— Вотъ такъ такъ!—Ромашовъ вытаращилъ глаза и слегка присѣлъ.—Ссс… Надо бы ему на чай, а у меня ничего нѣтъ.—Онъ съ недоумѣніемъ посмотрѣлъ на денщика.
Гайна̀нъ широко и радостно улыбнулся.
— Мине тоже ничего нѣтъ!.. Тебѣ нѣтъ, мине нѣтъ. Э, чего тамъ! Она и такъ пойдетъ.
Быстро промелькнула въ памяти Ромашова черная весенняя ночь, грязь, мокрый, скользкій плетень, къ которому онъ прижался, и равнодушный голосъ Степана изъ темноты: «Ходитъ, ходитъ каждый день…». Вспомнился ему и собственный нестерпимый стыдъ. О, какихъ будущихъ блаженствъ ни отдалъ бы теперь подпоручикъ за двугривенный, за одинъ двугривенный!
Ромашовъ судорожно и крѣпко потеръ руками лицо и даже крякнулъ отъ волненія.
— Гайна̀нъ,—сказалъ онъ шопотомъ, боязливо косясь на дверь.—Гайна̀нъ, ты поди скажи ему, что подпоручикъ вечеромъ непремѣнно дадутъ ему на чай. Слышишь: непремѣнно.
Ромашовъ переживалъ теперь острую денежную нужду. Кредитъ былъ прекращенъ ему повсюду: въ буфетѣ, въ офицерской экономической лавочкѣ, въ офицерскомъ капиталѣ… Можно было брать только обѣдъ и ужинъ въ собраніи, и то безъ водки и закуски. У него даже не было ни чаю ни сахару. Оставалась только, по какой-то насмѣшливой игрѣ случая, огромная жестянка кофе. Ромашовъ мужественно пилъ его по утрамъ безъ сахару, а вслѣдъ за нимъ, съ такой же покорностью судьбѣ, допивалъ его Гайна̀нъ.
И теперь, съ гримасами отвращенія прихлебывая черную, крѣпкую, горькую бурду, подпоручикъ глубоко задумался надъ своимъ положеніемъ. «Гм… во-первыхъ, какъ явиться безъ подарка? Конфеты или перчатки? Впрочемъ, неизвѣстно, какой номеръ она носитъ. Конфеты? Лучше бы всего духи: конфеты здѣсь отвратительныя… Вѣеръ? Гм!.. Да, конечно, лучше духи. Она любить. Эссъ-буке. Потомъ расходы на пикникѣ: извозчикъ туда и обратно, скажемъ—пять, на чай Степану—ррубль! Да-съ, господинъ подпоручикъ Ромашовъ, безъ десяти рублей вамъ не обойтись».
И онъ сталъ перебирать въ умѣ всѣ рессурсы. Жалованье? Но не далѣе, какъ вчера, онъ расписался на получательной вѣдомости: «Расчетъ вѣренъ. Подпоручикъ Ромашовъ». Все его жалованье было аккуратно разнесено по графамъ, въ числѣ которыхъ значилось и удержаніе по частнымъ векселямъ; подпоручику не пришлось получить ни копейки. Можетъ-быть, попросить впередъ? Это средство пробовалось имъ по крайней мѣрѣ тридцать разъ, но всегда безъ успѣха. Казначеемъ былъ штабсъ-капитанъ Дорошенко—человѣкъ мрачный и суровый, особенно къ «фендрикамъ». Въ турецкую войну онъ былъ раненъ, но въ самое неудобное и непочетное мѣсто—въ пятку. Вѣчныя подтруниванія и остроты надъ его раной (которую онъ, однако, получилъ не въ бѣгствѣ, а въ то время, когда, обернувшись къ своему взводу, командовалъ наступленіе) сдѣлали то, что, отправившись на войну жизнерадостнымъ прапорщикомъ, онъ вернулся съ нея желчнымъ и раздражительнымъ ипохондрикомъ. Нѣтъ, Дорошенко не дастъ денегъ, а тѣмъ болѣе подпоручику, который уже третій мѣсяцъ пишетъ: «Расчетъ вѣренъ».
«Но не будемъ унывать!—говорилъ самъ себѣ Ромашовъ.—Переберемъ въ памяти всѣхъ офицеровъ. Начнемъ съ ротныхъ. По порядку. Первая рота—Осадчій».
Передъ Ромашовымъ встало удивительное, красивое лицо Осадчаго, съ его тяжелымъ, звѣринымъ взглядомъ. «Нѣтъ—кто угодно, только не онъ. Только не онъ. Вторая рота—Тальманъ. Милый Тальманъ: онъ вѣчно и всюду хватаетъ рубли, даже у подпрапорщиковъ. Хутынскій?»
Ромашовъ задумался. Шальная, мальчишеская мысль мелькнула у него въ головѣ: пойти и попросить взаймы у полкового командира. «Воображаю! Навѣрно, сначала оцѣпенѣетъ отъ ужаса, потомъ задрожитъ отъ бѣшенства, а потомъ выпалитъ, какъ изъ мортиры: «Что̀-о? Ма-ал-чать! На четверо сутокъ на гауптвахту!»
Подпоручикъ расхохотался. Нѣтъ, все равно, что-нибудь да придумается! День, начавшійся такъ радостно, не можетъ быть неудачнымъ. Это неуловимо, это непостижимо, но оно всегда безошибочно чувствуется гдѣ-то въ глубинѣ, за сознаніемъ.
«Капитанъ Дювернуа? Его солдаты смѣшно называютъ: Доверни-нога. А вотъ тоже, говорятъ, былъ какой-то генералъ Будбергъ-фонъ-Шауфусъ,—такъ его солдаты окрестили: Будка за цехаузомъ. Нѣтъ, Дювернуа скупъ и не любитъ меня—я это знаю…»
Такъ перебралъ онъ всѣхъ ротныхъ командировъ отъ 1-й роты до 16-й и даже до нестроевой, потомъ со вздохомъ перешелъ къ младшимъ офицерамъ. Онъ еще не терялъ увѣренности въ успѣхѣ, но уже начиналъ смутно безпокоиться, какъ вдругъ одно имя сверкнуло у него въ головѣ: «Подполковникъ Рафальскій!»
— Рафальскій. А я-то ломалъ голову!.. Гайна̀нъ! Сюртукъ, перчатки, пальто—живо!
Подполковникъ Рафальскій, командиръ 4-го батальона, былъ старый причудливый холостякъ, котораго въ полку, шутя и, конечно, за глаза, звали полковникомъ Бремомъ. Онъ ни у кого изъ товарищей не бывалъ, отдѣлываясь только офиціальными визитами на Пасху и на Новый годъ, а къ службѣ относился такъ небрежно, что постоянно получалъ выговоры въ приказахъ и жестокіе разносы на ученьяхъ. Все свое время, всѣ заботы и всю неиспользованную способность сердца къ любви и къ привязанности онъ отдавалъ своимъ милымъ звѣрямъ—птицамъ, рыбамъ и четвероногимъ, которыхъ у него былъ цѣлый большой и оригинальный звѣринецъ. Полковыя дамы, въ глубинѣ души уязвленныя его невниманіемъ къ нимъ, говорили, что онѣ не понимаютъ, какъ это можно бывать у Рафальскаго: «Ахъ, это такой ужасъ, эти звѣри! И при томъ, извините за выраженіе—ззапахъ! фи!»
Всѣ свои сбереженія полковникъ Бремъ тратилъ на звѣринецъ. Этотъ чудакъ ограничилъ свои потребности послѣдней степенью необходимаго: носилъ шинель и мундиръ Богъ знаетъ какого срока, спалъ кое-какъ, ѣлъ изъ котла 15-й роты, при чемъ все-таки вносилъ въ этотъ котелъ сумму, для солдатскаго приварка болѣе чѣмъ значительную. Но товарищамъ, особенно младшимъ офицерамъ, онъ, когда бывалъ при деньгахъ, рѣдко отказывалъ въ небольшихъ одолженіяхъ. Справедливость требуетъ прибавить, что отдавать ему долги считалось какъ-то непринятымъ, даже смѣшнымъ—на то онъ и слылъ чудакомъ, полковникомъ Бремомъ.
Безпутные прапорщики, въ родѣ Лбова, идя къ нему просить взаймы два цѣлковыхъ, такъ и говорили: «Иду смотрѣть звѣринецъ». Это былъ подходъ къ сердцу и къ карману стараго холостяка. «Иванъ Антонычъ, нѣтъ ли новенькихъ звѣрьковъ? Покажите, пожалуйста. Такъ вы все это интересно разсказываете…»
Ромашовъ также нерѣдко бывалъ у него, но пока безъ корыстныхъ цѣлей: онъ и въ самомъ дѣлѣ любилъ животныхъ какой-то особенной, нѣжной и чувственной любовью. Въ Москвѣ, будучи кадетомъ и потомъ юнкеромъ, онъ гораздо охотнѣе ходилъ въ циркъ, чѣмъ въ театръ, а еще охотнѣе въ зоологическій садъ и во всѣ звѣринцы. Мечтой его дѣтства было—имѣть сенъ-бернара; теперь же онъ мечталъ тайно о должности батальоннаго адъютанта, чтобы пріобрѣсти лошадь. Но обѣимъ мечтамъ не суждено было осуществиться: въ дѣтствѣ—изъ-за той бѣдности, въ которой жила его семья, а адъютантомъ его врядъ ли могли бы назначить, такъ какъ онъ не обладалъ «представительной фигурой».
Онъ вышелъ изъ дому. Теплый весенній воздухъ съ нѣжной лаской гладилъ его щеки. Земля, недавно обсохшая послѣ дождя, подавалась подъ ногами съ пріятной упругостью. Изъ-за заборовъ густо и низко свѣшивались на улицу бѣлыя шапки черемухи и лиловыя—сирени. Что-то вдругъ съ необыкновенной силой расширилось въ груди Ромашова, какъ будто бы онъ собирался летѣть. Оглянувшись кругомъ и видя, что на улицѣ никого нѣтъ, онъ вынулъ изъ кармана Шурочкино письмо, перечиталъ его и крѣпко прижался губами къ ея подписи.
— Милое небо! Милыя деревья!—прошепталъ онъ съ влажными глазами.
Полковникъ Бремъ жилъ въ глубинѣ двора, обнесеннаго высокой зеленой рѣшеткой. На калиткѣ была краткая надпись: «Безъ звонка не входить. Собаки!!». Ромашовъ позвонилъ. Изъ калитки вышелъ вихрастый, лѣнивый, заспанный денщикъ.
— Полковникъ дома?
— Пожалуйте, ваше благородіе.
— Да ты поди, доложи сначала.
— Ничего, пожалуйте такъ.—Денщикъ сонно почесалъ ляжку.—Они этого не любятъ, чтобы, напримѣръ, докладать.
Ромашовъ пошелъ вдоль кирпичатой дорожки къ дому. Изъ-за угла выскочили два огромныхъ молодыхъ корноухихъ дога мышастаго цвѣта. Одинъ изъ нихъ громко, но добродушно залаялъ. Ромашовъ пощелкалъ ему пальцами, и догъ принялся оживленно метаться передними ногами то вправо, то влѣво и еще громче лаять. Товарищъ же его шелъ по пятамъ за подпоручикомъ и, вытянувъ морду, съ любопытствомъ принюхивался къ поламъ его шинели. Въ глубинѣ двора, на зеленой молодой травѣ, стоялъ маленькій осликъ. Онъ мирно дремалъ подъ весеннимъ солнцемъ, жмурясь и двигая ушами отъ удовольствія. Здѣсь же бродили куры и разноцвѣтные пѣтухи, утки и китайскіе гуси съ наростами на носахъ; раздирательно кричали цесарки, а великолѣпный индюкъ, распустивъ хвостъ и чертя крыльями землю, надменно и сладострастно кружился вокругъ тонкошеихъ индюшекъ. У корыта лежала бокомъ на землѣ громадная розовая іоркширская свинья.
Полковникъ Бремъ, одѣтый въ кожаную шведскую куртку, стоялъ у окна, спиною къ двери, и не замѣтилъ, какъ вошелъ Ромашовъ. Онъ возился около стекляннаго акваріума, запустивъ въ него руку по локоть. Ромашовъ долженъ былъ два раза громко прокашляться, прежде чѣмъ Бремъ повернулъ назадъ свое худое, бородатое, длинное лицо въ старинныхъ черепаховыхъ очкахъ.
— А-а, подпоручикъ Ромашовъ! Милости просимъ, милости просимъ…—сказалъ Рафальскій привѣтливо.—Простите, не подаю руки—мокрая. А я, видите ли, нѣкоторымъ образомъ, новый сифонъ устанавливаю. Упростилъ прежній, и вышло чудесно. Хотите чаю?
— Покорно благодарю. Пилъ уже. Я, господинъ полковникъ, пришелъ…
— Вы слышали: носятся слухи, что полкъ переведутъ въ другой городъ,—говорилъ Рафальскій, точно продолжая только-что прерванный разговоръ.—Вы понимаете, я, нѣкоторымъ образомъ, просто въ отчаяніи. Вообразите себѣ, ну какъ я своихъ рыбъ буду перевозить? Половина вѣдь подохнетъ. А акваріумъ? Стекла—посмотрите вы сами—въ полторы сажени длиной… Ахъ, батеньки!—вдругъ перескочилъ онъ на другой предметъ:—какой акваріумъ я видалъ въ Севастополѣ! Водоемы… нѣкоторымъ образомъ… ей-Богу, вотъ въ эту, комнату, каменные, съ проточной морской водой. Электричество! Стоишь и смотришь сверху, какъ это рыбье живетъ. Бѣлуги, акулы, скаты, морскіе пѣтухи—ахъ, миленькіе мои! Или, нѣкоторымъ образомъ, морской котъ: представьте себѣ этакій блинъ, аршина полтора въ діаметрѣ, и шевелитъ краями, понимаете, этакъ волнообразно, а сзади хвостъ, какъ стрѣла… Я часа два стоялъ… Чему вы смѣетесь?
— Простите… Я только-что замѣтилъ,—у васъ на плечѣ сидитъ бѣлая мышь…
— Ахъ, ты, мошенница, куда забралась!—Рафальскій повернулъ голову и издалъ губами звукъ, въ родѣ поцѣлуя, но необыкновенно тонкій, похожій на мышиный пискъ. Маленькій, бѣлый, красноглазый звѣрекъ спустился къ нему до самаго лица и, вздрагивая всѣмъ тѣльцемъ, сталъ суетливо тыкаться мордочкой въ бороду и въ ротъ человѣку.
— Какъ они васъ знаютъ!—сказалъ Ромашовъ.
— Да… знаютъ.—Рафальскій вздохнулъ и покачалъ головой.—А вотъ то-то и бѣда, что мы-то ихъ не знаемъ. Люди выдрессировали собаку, приспособили, нѣкоторымъ образомъ, лошадь, приручили кошку, а что это за существа такія—этого мы даже знать не хотимъ. Иной ученый всю жизнь, нѣкоторымъ образомъ, чортъ бы его побралъ, посвятитъ на объясненіе какого-то ерундовскаго допотопнаго слова, и ужъ такая ему за это честь, что заживо въ святые превозносятъ. А тутъ… возьмите вы хоть тѣхъ же самыхъ собакъ. Живутъ съ нами бокъ о бокъ живыя, мыслящія, разумныя животныя, и хоть бы одинъ приватъ-доцентъ удостоилъ заняться ихъ психологіей!
— Можетъ-быть, есть какіе-нибудь труды, но мы ихъ не знаемъ?—робко предположилъ Ромашовъ.
— Труды? Гм… конечно, есть, и капитальнѣйшіе. Вотъ, поглядите, даже у меня—цѣлая библіотека.—Подполковникъ указалъ рукой на рядъ шкаповъ вдоль стѣнъ.—Умно пишутъ и проникновенно. Знанія огромнѣйшія! Какіе приборы, какіе остроумные способы… Но не то, вовсе не то, о чемъ я говорю! Никто изъ нихъ, нѣкоторымъ образомъ, не догадался задаться цѣлью—ну хоть бы прослѣдить внимательно одинъ только день собаки или кошки. Ты вотъ поди-ка, понаблюдай-ка: какъ собака живетъ, что̀ она думаетъ, какъ хитритъ, какъ страдаетъ, какъ радуется. Послушайте: я видалъ, чего добиваются отъ животныхъ клоуны. Поразительно!.. Вообразите себѣ гипнозъ, нѣкоторымъ образомъ, настоящій, неподдѣльный гипнозъ! Что̀ мнѣ одинъ клоунъ показывалъ въ Кіевѣ въ гостиницѣ—это удивительно, просто невѣроятно! Но вѣдь вы подумайте—клоунъ, клоунъ! А что̀, если бы этимъ занялся серьезный естествоиспытатель, вооруженный знаніемъ, съ ихъ замѣчательнымъ умѣніемъ обставлять опыты, съ ихъ научными средствами. О, какія бы поразительныя вещи мы услышали объ умственныхъ способностяхъ собаки, о ея характерѣ, о знаніи чиселъ, да мало ли о чемъ! Цѣлый міръ, огромный, интересный міръ. Ну, вотъ, какъ хотите, а я убѣжденъ, напримѣръ, что у собакъ есть свой языкъ и нѣкоторымъ образомъ весьма обширный языкъ.
— Такъ отчего же они этимъ до сихъ поръ не занялись, Иванъ Антоновичъ?—спросилъ Ромашовъ.—Это же такъ просто!
Рафальскій язвительно засмѣялся.
— Именно оттого,—хе-хе-хе,—что просто. Именно оттого. Веревка—вервіе простое. Для него, во-первыхъ, собака—что̀ такое? Позвоночное, млекопитающее, хищное, изъ породы собаковыхъ и такъ далѣе. Все это вѣрно. Нѣтъ, но ты подойди къ собакѣ какъ къ человѣку, какъ къ ребенку, какъ къ мыслящему существу. Право, они со своей научной гордостью недалеки отъ мужика, полагающаго, что у собаки, нѣкоторымъ образомъ, вмѣсто души паръ.
Онъ замолчалъ и принялся, сердито сопя и кряхтя, возиться надъ гуттаперчевой трубкой, которую онъ прилаживалъ ко дну акваріума. Ромашовъ собрался съ духомъ.
— Иванъ Антоновичъ, у меня къ вамъ большая, большая просьба…
— Денегъ?
— Право, совѣстно васъ безпокоить. Да мнѣ немного, рублей съ десятокъ. Скоро отдать не обѣщаюсь, но…
Иванъ Антоновичъ вынулъ руки изъ воды и сталъ вытирать ихъ полотенцемъ.
— Десять могу. Больше не могу, а десять съ превеликимъ удовольствіемъ. Вамъ, небось, на глупости? Ну, ну, ну, я шучу. Пойдемте.
Онъ повелъ его за собою черезъ всю квартиру, состоявшую изъ пяти-шести комнатъ. Не было въ нихъ ни мебели ни занавѣсокъ. Воздухъ былъ пропитанъ острымъ запахомъ, свойственнымъ жилью мелкихъ хищниковъ. Полы были загажены до того, что по нимъ скользили ноги.
Во всѣхъ углахъ были устроены норки и логовища, въ видѣ будочекъ, пустыхъ пней, бочекъ безъ доньевъ. Въ двухъ комнатахъ стояли развѣсистыя деревья,—одно для птицъ, другое для куницъ и бѣлокъ, съ искусственными дуплами и гнѣздами. Въ томъ, какъ были приспособлены эти звѣриныя жилища, чувствовалась заботливая обдуманность, любовь къ животнымъ и большая наблюдательность.
— Видите вы этого звѣря?—Рафальскій показалъ пальцемъ на маленькую конурку, окруженную частой загородкой изъ колючей проволоки. Изъ ея полукруглаго отверстія, величиной съ донце стакана, сверкали двѣ черныя яркія точечки.—Это самое хищное, самое, нѣкоторымъ образомъ, свирѣпое животное во всемъ мірѣ. Хорекъ. Нѣтъ, вы не думайте, передъ нимъ всѣ эти львы и пантеры—кроткіе телята. Левъ съѣлъ свой пудъ мяса и отвалился,—смотритъ благодушно, какъ доѣдаютъ шакалы. А этотъ миленькій прохвостъ, если заберется въ курятникъ, ни одной курицы не оставитъ—непремѣнно у каждой перекуситъ вотъ тутъ, сзади, мозжечокъ. До тѣхъ поръ не успокоится, подлецъ. И при томъ самый дикій, самый неприручимый изъ всѣхъ звѣрей. У, ты, злодѣй!
Онъ сунулъ руку за загородку. Изъ круглой дверки тотчасъ же высунулась маленькая разъяренная мордочка съ разинутой пастью, въ которой сверкали бѣлые острые зубки. Хорекъ быстро то показывался, то прятался, сопровождая это звуками, похожими на сердитый кашель.
— Видите, каковъ? А вѣдь цѣлый годъ его кормлю…
Подполковникъ, повидимому, совсѣмъ забылъ о просьбѣ Ромашова. Онъ водилъ его отъ норы къ норѣ и показывалъ ему своихъ любимцевъ, говоря о нихъ съ такимъ увлеченіемъ и съ такой нѣжностью, съ такимъ знаніемъ ихъ обычаевъ и характеровъ, точно дѣло шло о его добрыхъ, милыхъ знакомыхъ. Въ самомъ дѣлѣ, для любителя, да еще живущаго въ захолустномъ городишкѣ, у него была порядочная коллекція: бѣлыя мыши, кролики, морскія свинки, ежи, сурки, нѣсколько ядовитыхъ змѣй въ стеклянныхъ ящикахъ, нѣсколько сортовъ ящерицъ, двѣ обезьяны-мартышки, черный австралійскій заяцъ и рѣдкій, прекрасный экземпляръ ангорской кошки.
— Что̀? Хороша?—спросилъ Рафальскій, указывая на кошку.—Не правда ли, нѣкоторымъ образомъ, прелесть? Но не уважаю. Глупа. Глупѣе всѣхъ кошекъ. Вотъ опять!—вдругъ оживился онъ.—Опять вамъ доказательство, какъ мы небрежны къ психикѣ нашихъ домашнихъ животныхъ. Что мы знаемъ о кошкѣ? А лошади? А коровы? А свиньи? Знаете, кто еще замѣчательно уменъ? Это свинья. Да, да, вы не смѣйтесь,—Ромашовъ и не думалъ смѣяться:—свиньи страшно умны. У меня кабанъ въ прошломъ году какую штуку выдумалъ. Привозили мнѣ барду съ сахарнаго завода, нѣкоторымъ образомъ, для огорода и для свиней. Такъ ему, видите ли, не хватало терпѣнія дожидаться. Возчикъ уйдетъ за моимъ денщикомъ, а онъ зубами возьметъ и вытащить затычку изъ бочки. Барда, знаете, льется, а онъ себѣ блаженствуетъ. Да это что̀ еще: одинъ разъ, когда его уличили въ этомъ воровствѣ, такъ онъ не только вынулъ затычку, а отнесъ ее на огородъ и зарылъ въ грядку. Вотъ вамъ и свинья. Признаться,—Рафальскій прищурилъ одинъ глазъ и сдѣлалъ хитрое лицо:—признаться, я о своихъ свиньяхъ маленькую статеечку пишу… Только шш!.. секретъ… никому. Какъ-то неловко: подполковникъ славной русской арміи и вдругъ—о свиньяхъ. Теперь у меня вотъ іоркширы. Видали? Хотите, пойдемъ поглядѣть? Тамъ у меня на дворѣ есть еще барсучокъ молоденькій, премилый барсучишка… Пойдемте?
— Простите, Иванъ Антоновичъ,—замялся Ромашовъ.—Я бы съ радостью. Но только, ей-Богу, нѣтъ времени.
Рафальскій ударилъ себя ладонью по лбу.
— Ахъ, батюшки! Извините вы меня, ради Бога. Я-то, старый, разболтался… Ну, ну, ну, идемъ скорѣе.
Они вошли въ маленькую голую комнату, гдѣ буквально ничего не было, кромѣ низкой походной кровати, полотно которой провисло, точно дно лодки, да ночного столика съ табуреткой. Рафальскій отодвинулъ ящикъ столика и досталъ деньги.
— Очень радъ служить вамъ, подпоручикъ, очень радъ. Ну, вотъ… какія еще тамъ благодарности!.. Пустое… Я радъ… Заходите, когда есть время. Потолкуемъ.
Выйдя на улицу, Ромашовъ тотчасъ же наткнулся на Вѣткина. Усы у Павла Павловича были лихо растрепаны, а фуражка съ приплюснутыми на бокахъ, для франтовства, полями ухарски сидѣла набекрень.
— А-а! Принцъ Гамлетъ!—крикнулъ радостно Вѣткинъ.—Откуда и куда? Фу, чортъ, вы сіяете, точно именинникъ.
— Я и есть именинникъ,—улыбнулся Ромашовъ.
— Да? А вѣдь и вѣрно: Георгій и Александра. Божественно. Позвольте заключить въ пылкія объятія!
Они тутъ же, на улицѣ, крѣпко расцѣловались.
— Можетъ-быть, по этому случаю зайдемъ въ собраніе? Вонзимъ точію по единой, какъ говоритъ нашъ великосвѣтскій другъ Арчаковскій?—предложилъ Вѣткинъ.
— Не могу, Павелъ Павлычъ. Тороплюсь. Впрочемъ, кажется, вы сегодня уже подрѣзвились?
— О-о-о!—Вѣткинъ значительно и гордо кивнулъ подбородкомъ вверхъ.—Я сегодня продѣлалъ такую комбинацію, что у любого министра финансовъ животъ бы заболѣлъ отъ зависти.
— Именно?
Комбинація Вѣткина оказалась весьма простой, но не лишенной остроумія, при чемъ главное участіе въ ней принималъ полковой портной Хаимъ. Онъ взялъ отъ Вѣткина расписку въ полученіи мундирной пары, но на самомъ дѣлѣ изобрѣтательный Павелъ Павловичъ получилъ отъ портного не мундиръ, а тридцать рублей наличными деньгами.
— И въ концѣ концовъ оба мы остались довольны,—говорилъ ликующій Вѣткинъ:—и жидъ доволенъ, потому что вмѣсто своихъ тридцати рублей получитъ изъ обмундировальной кассы сорокъ пять, и я доволенъ, потому что взогрѣю сегодня въ собраніи всѣхъ этихъ игрочишекъ. Что̀? Ловко обстряпано?
— Ловко!—согласился Ромашовъ.—Приму къ свѣдѣнію на слѣдующій разъ. Однако прощайте, Павелъ Павлычъ. Желаю счастливой карты.
Они разошлись. Но черезъ минуту Вѣткинъ окликнулъ товарища. Ромашовъ обернулся.
— Звѣринецъ смотрѣли?—лукаво спросилъ Вѣткинъ, указывая черезъ плечо большимъ пальцемъ на домъ Рафальскаго.
Ромашовъ кивнулъ головой и сказалъ съ убѣжденіемъ:
— Бремъ у насъ славный человѣкъ. Такой милый!
— Что̀ и говорить!—согласился Вѣткинъ.—Только—психъ!
