Подъѣзжая около 5-ти часовъ къ дому, который занимали Николаевы, Ромашовъ съ удивленіемъ почувствовалъ, что его утренняя радостная увѣренность въ успѣхѣ нынѣшняго дня смѣнилась въ немъ какимъ-то страннымъ, безпричиннымъ безпокойствомъ. Онъ чувствовалъ, что случилось это не вдругъ, не сейчасъ, а когда-то гораздо раньше; очевидно, тревога нарастала въ его душѣ постепенно и незамѣтно, начиная съ какого-то ускользнувшаго момента. Что̀ это могло быть? Съ нимъ происходили подобныя явленія и прежде, съ самаго ранняго дѣтства, и онъ зналъ, что для того, чтобы успокоиться, надо отыскать первоначальную причину этой смутной тревоги. Однажды, промучившись такимъ образомъ цѣлый день, онъ только къ вечеру вспомнилъ, что въ полдень, переходя на станціи черезъ рельсы, онъ былъ оглушенъ неожиданнымъ свисткомъ паровоза, испугался и, самъ этого не замѣтивъ, пришелъ въ дурное настроеніе; но—вспомнилъ, и ему сразу стало легко и даже весело.
И онъ принялся быстро перебирать въ памяти всѣ впечатлѣнія дня въ обратномъ порядкѣ. Магазинъ Свидерскаго; духи; нанялъ извозчика Лейбу—онъ чудесно ѣздитъ; справлялся на почтѣ, который часъ; великолѣпное утро; Степанъ… Развѣ, въ самомъ дѣлѣ, Степанъ? Но нѣтъ—для Степана лежитъ отдѣльно въ карманѣ приготовленный рубль. Что̀ же это такое? Что̀?
У забора уже стояли три пароконные экипажа. Двое денщиковъ держали въ поводу осѣдланныхъ лошадей: бураго стараго мерина, купленнаго недавно Олизаромъ изъ кавалерійскаго брака, и стройную, нетерпѣливую, съ сердитымъ огненнымъ глазомъ, золотую кобылу Бекъ-Агамалова.
«Ахъ—письмо!—вдругъ вспыхнуло въ памяти Ромашова.—Эта странная фраза: несмотря ни на что… И подчеркнуто… Значитъ, что-то есть? Можетъ-быть, Николаевъ сердится на меня! Ревнуетъ? Можетъ-быть, какая-нибудь сплетня? Николаевъ былъ въ послѣдніе дни такъ сухъ со мною. Нѣтъ, нѣтъ, проѣду мимо!»
— Дальше!—крикнулъ онъ извозчику.
Но тотчасъ же онъ—не услышалъ и не увидѣлъ, а скорѣе почувствовалъ, какъ дверь въ домѣ отворилась—почувствовалъ по сладкому и бурному біенію своего сердца.
— Ромочка! Куда же это вы?—раздался сзади него веселый, звонкій голосъ Александры Петровны.
Онъ дернулъ Лейбу за кушакъ и выпрыгнулъ изъ экипажа. Шурочка стояла въ черной рамѣ раскрытой двери. На ней было бѣлое гладкое платье съ красными цвѣтами за поясомъ, съ праваго бока; тѣ же цвѣты ярко и тепло краснѣли въ ея волосахъ. Странно: Ромашовъ зналъ безошибочно, что это—она, и все-таки точно не узнавалъ ея. Чувствовалось въ ней что-то новое, праздничное и сіяющее.
Въ то время, когда Ромашовъ бормоталъ свои поздравления, она, не выпуская его руки изъ своей, нѣжнымъ и фамильярнымъ усиліемъ заставила его войти вмѣстѣ съ ней въ темную переднюю. И въ это время она говорила быстро и вполголоса:
— Спасибо, Ромочка, что пріѣхали. Ахъ, я такъ боялась, что вы откажетесь. Слушайте: будьте сегодня милы и веселы. Не обращайте ни на что вниманія. Вы смѣшной: чуть васъ тронешь, вы и завяли. Такая вы стыдливая мимоза.
— Александра Петровна… сегодня ваше письмо такъ смутило меня. Тамъ есть одна фраза.
— Милый, милый, не надо!..—Она взяла обѣ его руки и крѣпко сжимала ихъ, глядя ему прямо въ глаза. Въ этомъ взглядѣ было опять что-то совершенно незнакомое Ромашову—какая-то ласкающая нѣжность, и пристальность, и безпокойство, а еще дальше, въ загадочной глубинѣ синихъ зрачковъ, таилось что-то странное, недоступное пониманію, говорящее на самомъ скрытомъ, темномъ языкѣ души…
— Пожалуйста, не надо. Не думайте сегодня объ этомъ… Неужели вамъ не довольно того, что я все время стерегла, какъ вы проѣдете. Я вѣдь знаю, какой вы трусишка. Не смѣйте на меня такъ глядѣть!
Она смущенно засмѣялась и покачала головой.
— Ну, довольно… Ромочка, неловкій, опять вы не цѣлуете рукъ! Вотъ такъ. Теперь другую. Такъ. Умница. Идемте. Не забудьте же,—проговорила она торопливымъ, горячимъ шопотомъ:—сегодня нашъ день. Царица Александра и ея рыцарь Георгій. Слышите? Идемте.
— Вотъ, позвольте вамъ… Скромный даръ…
— Что̀ это? Духи? Какія вы глупости дѣлаете! Нѣтъ, нѣтъ, я шучу. Спасибо вамъ, милый Ромочка. Володя!—сказала она громко и непринужденно, входя въ гостиную.—Вотъ намъ и еще одинъ компаньонъ для пикника. И еще вдобавокъ именинникъ.
Въ гостиной было шумно и безпорядочно, какъ всегда бываетъ передъ общимъ отъѣздомъ. Густой табачный дымъ казался небесно-голубымъ въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ его прорѣзывали, стремясь изъ оконъ, наклонные снопы весенняго солнца. Посреди гостиной стояли, оживленно говоря, семь или восемь офицеровъ, и изъ нихъ громче всѣхъ кричалъ своимъ осипшимъ голосомъ, ежесекундно кашляя, высокій Тальманъ. Тутъ были: капитанъ Осадчій, и неразлучные адъютанты Олизаръ съ Бекъ-Агамаловымъ, и поручикъ Андрусевичъ, маленькій бойкій человѣкъ съ острымъ крысинымъ личикомъ, и еще кто-то, кого Ромашовъ сразу не разглядѣлъ. Софья Павловна Тальманъ, улыбающаяся, напудренная и подкрашенная, похожая на большую нарядную куклу, сидѣла на диванѣ съ двумя сестрами подпоручика Михина. Обѣ барышни были въ одинаковыхъ простенькихъ, своей работы, но милыхъ платьяхъ, бѣлыхъ съ зелеными лентами; обѣ розовыя, черноволосыя, темноглазыя и въ веснушкахъ; у обѣихъ были ослѣпительно-бѣлые, но неправильно расположенные зубы, что̀ однако придавало ихъ свѣжимъ ртамъ особую, своеобразную прелесть; обѣ хорошенькія и веселыя, чрезвычайно похожія одна на другую и вмѣстѣ съ тѣмъ на своего очень некрасиваго брата. Изъ полковыхъ дамъ была еще приглашена жена поручика Андрусевича, маленькая, бѣлолицая толстушка, глупая и смѣшливая, любительница всякихъ двусмысленностей и сальныхъ анекдотовъ, а также хорошенькія, болтливыя и картавыя барышни Лыкачевы.
Какъ и всегда въ офицерскомъ обществѣ, дамы держались врозь отъ мужчинъ, отдѣльной кучкой. Около нихъ сидѣлъ, небрежно и фатовски развалясь въ креслѣ, одинъ штабсъ-капитанъ Дицъ. Этотъ офицеръ, похожій своей затянутой фигурой и типомъ своего поношеннаго и самоувѣреннаго лица на прусскихъ офицеровъ, какъ ихъ рисуютъ въ нѣмецкихъ карикатурахъ, былъ переведенъ въ пѣхотный полкъ изъ гвардіи за какую-то темную, скандальную исторію. Онъ отличался непоколебимымъ апломбомъ въ обращеніи съ мужчинами и наглой предпріимчивостью—съ дамами, и велъ большую, всегда счастливую карточную игру, но не въ офицерскомъ собраніи, а въ гражданскомъ клубѣ, въ домахъ городскихъ чиновниковъ и у окрестныхъ польскихъ помѣщиковъ. Его въ полку не любили, но побаивались, и всѣ какъ-то смутно ожидали отъ него въ будущемъ какой-нибудь грязной и громкой выходки. Говорили, что онъ находится въ связи съ молоденькой женой дряхлаго бригаднаго командира, который жилъ въ томъ же городѣ. Было такъ же навѣрно извѣстно о его близости съ m-me Тальманъ: ради нея его и приглашали обыкновенно въ гости—этого требовали своеобразные законы полковой вѣжливости и вниманія.
— Очень радъ, очень радъ,—говорилъ Николаевъ, идя навстрѣчу Ромашову:—тѣмъ лучше. Отчего же вы утромъ не пріѣхали къ пирогу?
Онъ говорилъ это радушно, съ любезной улыбкой, но въ его голосѣ и глазахъ Ромашовъ ясно уловилъ то же самое отчужденное, дѣланное и сухое выраженіе, которое онъ почти безсознательно чувствовалъ, встрѣчаясь съ Николаевымъ все послѣднее время.
«Онъ меня не любитъ,—рѣшилъ быстро про себя Ромашовъ.—Что̀ онъ? Сердится? Ревнуетъ? Надоѣлъ я ему?»
— Знаете… у насъ идетъ въ ротѣ осмотръ оружія,—отважно солгалъ Ромашовъ.—Готовимся къ смотру, нѣтъ отдыха даже въ праздники… Однако я положительно сконфуженъ… Я никакъ не предполагалъ, что у васъ пикникъ, и вышло такъ, точно я напросился. Право, мнѣ совѣстно…
Николаевъ широко улыбнулся и съ оскорбительной любезностью потрепалъ Ромашова по плечу.
— О, нѣтъ, что̀ вы, мой любезный… Больше народу—веселѣе… что̀ за китайскія церемоніи!.. Только, вотъ, не знаю, какъ насчетъ мѣстъ въ фаэтонахъ. Ну, да разсядемся какъ-нибудь.
— У меня экипажъ,—успокоилъ его Ромашовъ, едва замѣтно уклоняясь плечомъ отъ руки Николаева.—Наоборотъ, я съ удовольствіемъ готовъ его предоставить въ ваше распоряженіе.
Онъ оглянулся и встрѣтился глазами съ Шурочкой.
«Спасибо, милый!»—сказалъ ея теплый, попрежнему странно-внимательный взглядъ.
«Какая она сегодня удивительная!»—подумалъ Ромашовъ.
— Ну вотъ и чудесно.—Николаевъ посмотрѣлъ на часы.—Что̀ жъ, господа,—сказалъ онъ вопросительно:—можно, пожалуй, и ѣхать?
— Ѣхать такъ ѣхать,—сказалъ попугай, когда его котъ Васька тащилъ за хвостъ изъ клѣтки!—шутовски воскликнулъ Олизаръ.
Всѣ поднялись съ восклицаніями и со смѣхомъ; дамы разыскивали свои шляпы и зонтики и надѣвали перчатки; Тальманъ, страдавшій бронхитомъ, кричалъ на всю комнату о томъ, чтобы не забыли теплыхъ платковъ; поднялась оживленная суматоха.
Маленькій Михинъ отвелъ Ромашова въ сторону.
— Юрій Алексѣичъ, у меня къ вамъ просьба,—сказалъ онъ.—Очень прошу васъ объ этомъ. Поѣзжайте, пожалуйста, съ моими сестрами, иначе съ ними сядетъ Дицъ, а мнѣ это чрезвычайно непріятно. Онъ всегда такія гадости говоритъ дѣвочкамъ, что онѣ просто готовы плакать. Право, я врагъ всякаго насилія, но, ей-Богу, когда-нибудь дамъ ему по мордѣ!..
Ромашову очень хотѣлось ѣхать вмѣстѣ съ Шурочкой, но такъ какъ Михинъ всегда былъ ему пріятенъ, и такъ какъ чистые, ясные глаза этого славнаго мальчика глядѣли съ умоляющимъ выраженіемъ, а также и потому, что душа Ромашова была въ эту минуту вся наполнена большимъ радостнымъ чувствомъ,—онъ не могъ отказать и согласился.
У крыльца долго и шумно разсаживались. Ромашовъ помѣстился съ двумя барышнями Михиными. Между экипажами топтался съ обычнымъ угнетеннымъ, безнадежно-унылымъ видомъ штабсъ-капитанъ Лещенко, котораго раньше Ромашовъ не замѣтилъ и котораго никто не хотѣлъ брать съ собою въ фаэтонъ. Ромашовъ окликнулъ его и предложилъ ему мѣсто рядомъ съ собою на передней скамейкѣ. Лещенко поглядѣлъ на подпоручика собачьими, преданными, добрыми глазами и со вздохомъ полѣзъ въ экипажъ.
Наконецъ всѣ разсѣлись. Гдѣ-то впереди Олизаръ, паясничая и вертясь на своемъ старомъ, лѣнивомъ меринѣ, запѣлъ изъ оперетки:
Сядемъ въ почтовую карету скорѣй,
Сядемъ въ почтовую карету поскорѣ-ѣ-ѣ-ѣй.
— Рысью ма-а-аррршъ!—скомандовалъ громовымъ голосомъ Осадчій.
Экипажи тронулись.
