Пикникъ вышелъ не столько веселымъ, сколько крикливымъ и безпорядочно суматошливымъ. Пріѣхали за три версты въ Дубечную. Такъ называлась небольшая, десятинъ въ пятнадцать, роща, разбросавшаяся на длинномъ пологомъ скатѣ, подошву котораго огибала узенькая свѣтлая рѣчонка. Роща состояла изъ рѣдкихъ, но прекрасныхъ, могучихъ столѣтнихъ дубовъ. У ихъ подножій густо разросся сплошной кустарникъ, но кое-гдѣ оставались просторныя прелестныя поляны, свѣжія, веселыя, покрытыя нѣжной и яркой первой зеленью. На одной такой полянѣ уже дожидались посланные впередъ денщики съ самоварами и корзинами.
Прямо на землѣ разостлали скатерти и стали разсаживаться. Дамы устанавливали закуски и тарелки, мужчины помогали имъ съ шутливымъ, преувеличенно-любезнымъ видомъ. Олизаръ повязался одной салфеткой, какъ фартукомъ, а другую надѣлъ на голову, въ видѣ колпака, и представлялъ повара Лукича изъ офицерскаго клуба. Долго перетасовывали мѣста, чтобы дамы сидѣли непремѣнно вперемежку съ кавалерами. Приходилось полулежать, полусидѣть въ неудобныхъ позахъ, это было ново и занимательно, и по этому поводу молчаливый Лещенко вдругъ, къ общему удивленію и потѣхѣ, сказалъ съ напыщеннымъ и глупымъ видомъ:
— Мы теперь возлежимъ, точно древне-римскіе греки.
Шурочка посадила рядомъ съ собой съ одной стороны Тальмана, а съ другой—Ромашова. Она была необыкновенно разговорчива, весела и казалась такой возбужденной, что это многимъ бросилось въ глаза. Никогда Ромашовъ не находилъ ее такой очаровательно-красивой. Онъ видѣлъ, что въ ней струится, трепещетъ и просится наружу какое-то большое, новое, лихорадочное чувство. Иногда она безъ словъ оборачивалась къ Ромашову и смотрѣла на него молча, можетъ-быть, только полусекундой больше, чѣмъ слѣдовало бы, немного больше, чѣмъ всегда, но всякій разъ въ ея взглядѣ онъ ощущалъ ту же непонятную ему, горячую, притягивающую силу.
Осадчій, сидѣвшій одинъ во главѣ стола, приподнялся и сталъ на колѣни. Постучавъ ножомъ о стаканъ и добившись тишины, онъ заговорилъ низкимъ груднымъ голосомъ, который сочными волнами заколебался въ чистомъ воздухѣ лѣса:
— Ну-съ, господа… Выпьемъ же первую чару за здоровье нашей прекрасной хозяйки и дорогой именинницы. Дай ей Богъ всякаго счастья и чинъ генеральши.
И, высоко поднявъ кверху большую рюмку, онъ заревѣлъ во всю мочь своей страшной глотки:
— Урра!
Казалось, вся роща ахнула отъ этого львинаго крика, и гулкіе отзвуки побѣжали между деревьями. Андрусевичъ, сидѣвшій рядомъ съ Осадчимъ, въ комическомъ ужасѣ упалъ навзничь, притворяясь оглушеннымъ. Остальные дружно закричали. Мужчины пошли къ Шурочкѣ чокаться. Ромашовъ нарочно остался послѣднимъ, и она замѣтила это. Обернувшись къ нему, она, молча и страстно улыбаясь, протянула свой стаканъ съ бѣлымъ виномъ. Глаза ея въ этотъ моментъ вдругъ расширились, потемнѣли, а губы выразительно, но беззвучно зашевелились, произнося какое-то слово. Но тотчасъ же она отвернулась и, смѣясь, заговорила съ Тальманомъ. «Что̀ она сказала,—думалъ Ромашовъ:—ахъ, что же она сказала?»—Это волновало и тревожило его. Онъ незамѣтно закрылъ лицо руками и старался воспроизвести губами тѣ же движенія, какія дѣлала Шурочка; онъ хотѣлъ поймать такимъ образомъ эти слова въ своемъ воображеніи, но у него ничего не выходило. «Мой милый»? «Люблю васъ»? «Ромочка»?—Нѣтъ, не то. Одно онъ зналъ хорошо, что сказанное заключалось въ трехъ слогахъ.
Потомъ пили за здоровье Николаева и за успѣхъ его на будущей службѣ въ генеральномъ штабѣ, пили въ такомъ духѣ, точно никогда и никто не сомнѣвался, что ему дѣйствительно удастся наконецъ поступить въ академію. Потомъ, по предложенію Шурочки, выпили довольно вяло за именинника Ромашова; пили за присутствующихъ дамъ и за всѣхъ присутствующихъ, и за всѣхъ вообще дамъ, и за славу знаменъ родного полка, и за непобѣдимую русскую армію…
Тальманъ, уже достаточно пьяный, поднялся и закричалъ сипло, но растроганно:
— Господа, я предлагаю выпить тостъ за здоровье нашего любимаго, нашего обожаемаго Монарха, за котораго каждый изъ насъ готовъ пролить свою кровь до послѣдней капли крови!
Послѣднія слова онъ выдавилъ изъ себя неожиданно тонкой, свистящей фистулой, потому что у него не хватило въ груди воздуху. Его цыганскіе, разбойничьи, черные глаза съ желтыми бѣлками вдругъ безпомощно и жалко заморгали, и слезы полились по смуглымъ щекамъ.
— Гимнъ, гимнъ!—восторженно потребовала маленькая толстушка Андрусевичъ.
Всѣ встали. Офицеры приложили руки къ козырькамъ. Нестройные, но воодушевленные звуки понеслись по рощѣ, и всѣхъ громче, всѣхъ фальшивѣе, съ лицомъ еще болѣе тоскливымъ, чѣмъ обыкновенно, пѣлъ чувствительный штабсъ-капитанъ Лещенко.
Вообще пили очень много, какъ и всегда, впрочемъ, пили въ полку: въ гостяхъ другъ у друга, въ собраніи, на торжественныхъ обѣдахъ и пикникахъ. Говорили уже всѣ сразу, и отдѣльныхъ голосовъ нельзя было разобрать. Шурочка, выпившая много бѣлаго вина, вся раскраснѣвшаяся, съ глазами, которые отъ расширенныхъ зрачковъ стали совсѣмъ черными, съ влажными красными губами, вдругъ близко склонилась къ Ромашову.
— Я не люблю этихъ провинціальныхъ пикниковъ, въ нихъ есть что-то мелочное и пошлое,—сказала она.—Правда, это нужно было сдѣлать для мужа, передъ отъѣздомъ, но, Боже, какъ все это глупо! Вѣдь все это можно было устроить у насъ дома, въ саду,—вы знаете, какой у насъ прекрасный садъ—старый, тѣнистый. И все-таки, не знаю почему, я сегодня безумно счастлива. Господи, какъ я счастлива! Нѣтъ, Ромочка, милый, я знаю почему, и я вамъ это потомъ скажу, я вамъ потомъ скажу… Я скажу… Ахъ, нѣтъ, нѣтъ, Ромочка, я ничего, ничего не знаю.
Вѣки ея прекрасныхъ глазъ полузакрылись, а во всемъ лицѣ было что-то манящее и обѣщающее и мучительно-нетерпѣливое. Оно стало безстыдно-прекраснымъ, и Ромашовъ, еще не понимая, тайнымъ инстинктомъ чувствовалъ на себѣ страстное волненіе, овладѣвшее Шурочкой, чувствовалъ по той сладостной дрожи, которая пробѣгала по его рукамъ и ногамъ и по его груди.
— Вы сегодня необыкновенны. Что съ вами?—спросилъ онъ шопотомъ.
Она вдругъ отвѣтила съ какимъ-то наивнымъ и кроткимъ удивленіемъ:
— Я вамъ говорю, что не знаю. Я не знаю. Посмотрите: небо голубое, свѣтъ голубой… И у меня самой какое-то чудесное голубое настроеніе, какая-то голубая радость! Налейте мнѣ еще вина, Ромочка, мой милый мальчикъ…
На другомъ концѣ скатерти зашелъ разговоръ о предполагаемой войнѣ съ Германіей, которую тогда многіе считали дѣломъ почти рѣшеннымъ. Завязался споръ, крикливый, въ нѣсколько ртовъ заразъ, безтолковый. Вдругъ послышался сердитый, рѣшительный голосъ Осадчаго. Онъ былъ почти пьянъ, но это выражалось у него только тѣмъ, что его красивое лицо страшно поблѣднѣло, а тяжелый взглядъ большихъ черныхъ глазъ сталъ еще сумрачнѣе.
— Ерунда!—воскликнулъ онъ рѣзко.—Я утверждаю, что все это ерунда. Война выродилась. Все выродилось на свѣтѣ. Дѣти родятся идіотами, женщины сдѣлались кривобокими, у мужчинъ нервы. «Ахъ—кровь! Ахъ, я падаю въ обморокъ!»—передразнилъ онъ кого-то гнусавымъ тономъ.—И все это оттого, что миновало время настоящей, свирѣпой, безпощадной войны. Развѣ это война? За пятнадцать верстъ въ тебя—бахъ!—и ты возвращаешься домой героемъ. Боже мой, какая, подумаешь, доблесть! Взяли тебя въ плѣнъ. «Ахъ, миленькій, ахъ, голубчикъ, не хочешь ли покурить табачку? Или, можетъ-быть, чайку? Тепло ли тебѣ, бѣдненькій? Мягко ли?» У-у!—Осадчій грозно зарычалъ и наклонилъ внизъ голову, точно быкъ, готовый нанести ударъ.—Въ средніе вѣка дрались—это я понимаю. Ночной штурмъ. Весь городъ въ огнѣ. «На три дня отдаю городъ солдатамъ на разграбленіе!» Ворвались. Кровь и огонь. У бочекъ съ виномъ выбиваются донья. Кровь и вино на улицахъ. О, какъ были веселы эти пиры на развалинахъ! Женщинъ—обнаженныхъ, прекрасныхъ, плачущихъ—тащили за волосы. Жалости не было. Онѣ были сладкой добычей храбрецовъ!..
— Однако вы не очень распространяйтесь,—замѣтила шутливо Софья Павловна Тальманъ.
— По ночамъ горѣли дома, и дулъ вѣтеръ, и отъ вѣтра качались черныя тѣла на висѣлицахъ, и надъ ними кричали во̀роны. А подъ висѣлицами горѣли костры и пировали побѣдители. Плѣнныхъ не было. Зачѣмъ плѣнные? Зачѣмъ отрывать для нихъ лишнія силы? А-ахъ!—яростно простоналъ со сжатыми зубами Осадчій.—Что̀ это было за смѣлое, что̀ за чудесное время! А битвы! Когда сходились грудь съ грудью и дрались часами, хладнокровно и бѣшено, съ озвѣрѣніемъ и съ поразительнымъ искусствомъ. Какіе это были люди, какая страшная физическая сила! Господа!—Онъ поднялся на ноги и выпрямился во весь свой громадный ростъ, и голосъ его зазвенѣлъ восторгомъ и дерзостью.—Господа, я знаю, что вы изъ военныхъ училищъ вынесли золотушныя, жиденькія понятія о современной гуманной войнѣ. Но я пью… Если даже никто не присоединится ко мнѣ, я пью одинъ за радость прежнихъ войнъ, за веселую и кровавую жестокость!
Всѣ молчали, точно подавленные неожиданнымъ экстазомъ этого обыкновенно мрачнаго, неразговорчиваго человѣка, и глядѣли на него съ любопытствомъ и со страхомъ. Но вдругъ вскочилъ съ своего мѣста Бекъ-Агамаловъ. Онъ сдѣлалъ это такъ внезапно и такъ быстро, что многіе вздрогнули, а одна изъ женщинъ вскрикнула въ испугѣ. Его глаза выкатились и дико сверкали, крѣпко сжатые бѣлые зубы были хищно оскалены. Онъ задыхался и не находилъ словъ.
— О, о!.. Вотъ это… вотъ, я понимаю!! А!—Онъ съ судорожной силой, точно со злобой, сжалъ и встряхнулъ руку Осадчаго.—Къ чорту эту кислятину! Къ чорту жалость! А! Р-руби!
Ему нужно было отвести на чемъ-нибудь свою варварскую душу, въ которой въ обычное время тайно дремала старинная, родовая кровожадность. Онъ, съ глазами, налившимися кровью, оглянулся кругомъ и, вдругъ выхвативъ изъ ноженъ шашку, съ бѣшенствомъ ударилъ по дубовому кусту. Вѣтки и молодые листья полетѣли на скатерть, осыпавъ, какъ дождемъ, всѣхъ сидящихъ.
— Бекъ! Сумасшедшій! Дикарь!—закричали дамы.
Бекъ-Агамаловъ сразу точно опомнился и сѣлъ. Онъ казался замѣтно сконфуженнымъ за свой неистовый порывъ, но его тонкія ноздри, изъ которыхъ съ шумомъ вылетало дыханіе, раздувались и трепетали, а черные глаза, обезображенные гнѣвомъ, исподлобья, но съ вызовомъ обводили присутствующихъ.
Ромашовъ слушалъ и не слушалъ Осадчаго. Онъ испытывалъ странное состояніе, похожее на сонъ, на сладкое опьянѣніе какимъ-то чудеснымъ, несуществующимъ на землѣ напиткомъ. Ему казалось, что теплая, нѣжная паутина мягко и лѣниво окутываетъ все его тѣло и ласково щекочетъ и наполняетъ душу внутреннимъ ликующимъ смѣхомъ. Его рука часто, какъ будто неожиданно для него самого, касалась руки Шурочки, но ни онъ ни она больше не глядѣли другъ на друга. Ромашовъ точно дремалъ. Голоса Осадчаго и Бекъ-Агамалова доносились до него изъ какого-то далекаго, фантастическаго тумана и были понятны, но пусты.
«Осадчій… Онъ жестокій человѣкъ, онъ меня не любитъ,—думалъ Ромашовъ, и тотъ, о комъ онъ думалъ, былъ теперь не прежній Осадчій, а новый, страшно-далекій, и не настоящій, а точно движущійся на экранѣ живой фотографіи.—У Осадчаго жена маленькая, худенькая, жалкая, всегда беременная… Онъ ее никуда съ собой не беретъ… У него въ прошломъ году повѣсился молодой солдатъ… Осадчій… Да… Что̀ такое Осадчій?.. Вотъ теперь Бекъ кричитъ… Кто этотъ человѣкъ? Развѣ я его знаю? Да, я его знаю, но почему же онъ такой странный, чужой, непонятный мнѣ? А вотъ кто-то сидитъ со мною рядомъ… Кто ты? Отъ тебя исходитъ радость, и я пьянъ отъ этой радости. Голубая радость!.. Вонъ противъ меня сидитъ Николаевъ. Онъ недоволенъ. Онъ все молчитъ. Глядитъ сюда мимоходомъ, точно скользитъ глазами. Ахъ, пускай сердится—все равно. О, голубая радость!»
Темнѣло. Тихія лиловыя тѣни отъ деревьевъ легли на полянку. Младшая Михина вдругъ спохватилась:
— Господа, а что̀ же фіалки? Здѣсь, говорятъ, пропасть фіалокъ. Пойдемте собирать.
— Поздно,—замѣтилъ кто-то.—Теперь въ травѣ ничего не увидишь.
— Теперь въ травѣ легче потерять, чѣмъ найти,—сказалъ Дицъ, скверно засмѣявшись.
— Ну, тогда давайте разложимъ костеръ,—предложилъ Андрусевичъ.
Натаскали огромную кучу хвороста и прошлогоднихъ сухихъ листьевъ и зажгли костеръ. Широкій столбъ веселаго огня поднялся къ небу. Точно вспугнутыя, сразу исчезли послѣдніе остатки дня, уступивъ мѣсто мраку, который, выйдя изъ рощи, надвинулся на костеръ. Багровыя пятна пугливо затрепетали по вершинамъ дубовъ, и казалось, что деревья зашевелились, закачались, то выглядывая въ красное пространство свѣта, то прячась назадъ въ темноту.
Всѣ встали изъ-за стола. Денщики зажгли свѣчи въ стеклянныхъ колпакахъ. Молодые офицеры шалили, какъ школьники. Олизаръ боролся съ Михинымъ, и, къ удивленію всѣхъ, маленькій, неловкій Михинъ два раза подъ рядъ бросалъ на землю своего болѣе высокаго и стройнаго противника. Потомъ стали прыгать черезъ огонь. Андрусевичъ представлялъ, какъ бьется объ окно муха, и какъ старая птичница ловитъ курицу, изображалъ, спрятавшись за кусты, звукъ пилы и ножа на точилѣ—онъ на это былъ большой мастеръ. Даже и Дицъ довольно ловко жонглировалъ пустыми бутылками.
— Позвольте-ка, господа, вотъ я вамъ покажу замѣчательный фокусъ!—закричалъ вдругъ Тальманъ.—Здэсь нэтъ никакой чудеса или волшебство, а не что̀ иной, какъ проворство рукъ. Прошу почтеннѣйшій публикумъ обратить вниманіе, что у меня нѣтъ никакой предметъ въ рукавъ. Начинаю. Ейнъ, цвей, дрей… алле гопъ!..
Онъ быстро, при общемъ хохотѣ, вынулъ изъ кармана двѣ новыя колоды картъ и съ трескомъ распечаталъ ихъ одну за другой.
— Винтъ, господа?—предложилъ онъ.—На свѣжемъ воздухѣ? А?
Осадчій, Николаевъ и Андрусевичъ усѣлись за карты, Лещенко съ глубокимъ вздохомъ помѣстился сзади нихъ. Николаевъ долго, съ ворчливымъ неудовольствіемъ отказывался, но его все-таки уговорили. Садясь, онъ много разъ съ безпокойствомъ оглядывался назадъ, ища глазами Шурочку, но такъ какъ изъ-за свѣта костра ему трудно было присматриваться, то каждый разъ его лицо напряженно морщилось и принимало жалкое, мучительное и некрасивое выраженіе.
Остальные постепенно разбрелись по полянѣ, невдалекѣ отъ костра. Затѣяли-было играть въ горѣлки, но эта забава вскорѣ окончилась послѣ того, какъ старшая Михина, которую поймалъ Дицъ, вдругъ раскраснѣлась до слезъ и наотрѣзъ отказалась играть. Когда она говорила, ея голосъ дрожалъ отъ негодованія и обиды, но причины она все-таки не объяснила.
Ромашовъ пошелъ въ глубь рощи по узкой тропинкѣ. Онъ самъ не понималъ, чего ожидаетъ, но сердце его сладко и томно ныло отъ неяснаго блаженнаго предчувствія. Онъ остановился. Сзади него послышался легкій трескъ вѣтокъ, потомъ быстрые шаги и шелестъ шелковой нижней юбки. Шурочка поспѣшно шла къ нему—легкая и стройная, мелькая, точно свѣтлый лѣсной духъ, своимъ бѣлымъ платьемъ между темными стволами огромныхъ деревьевъ. Ромашовъ пошелъ ей навстрѣчу и безъ словъ обнялъ ее. Шурочка тяжело дышала отъ поспѣшной ходьбы. Ея дыханіе тепло и часто касалось щеки и губъ Ромашова, и онъ ощущалъ, какъ подъ его рукой бьется ея сердце.
— Сядемъ,—сказала Шурочка.
Она опустилась на траву и стала поправлять обѣими руками волосы на затылкѣ. Ромашовъ легъ около ея ногъ, и такъ какъ почва на этомъ мѣстѣ замѣтно опускалась внизъ, то онъ, глядя на нее, видѣлъ только нѣжныя и неясныя очертанія ея шеи и подбородка.
Вдругъ она спросила тихимъ, вздрагивающимъ: голосомъ:
— Ромочка, хорошо вамъ?
— Хорошо,—отвѣтилъ онъ. Потомъ подумалъ одну секунду, вспомнилъ весь нынѣшній день и повторилъ горячо:—О, да, мнѣ сегодня такъ хорошо, такъ хорошо! Скажите, отчего вы сегодня такая?
— Какая?
Она наклонилась къ нему ближе, вглядываясь въ его глаза, и все ея лицо стало сразу видимымъ Ромашову.
— Вы чу̀дная, необыкновенная. Такой прекрасной вы еще никогда не были. Что-то въ васъ поетъ и сіяетъ. Въ васъ что-то новое, загадочное, я не понимаю, что̀… Но… вы не сердитесь на меня, Александра Петровна… вы не боитесь, что васъ хватятся?
Она тихо засмѣялась, и этотъ низкій, ласкающій смѣхъ отозвался въ груди Ромашова радостной дрожью.
— Милый Ромочка! Милый, добрый, трусливый, милый Ромочка. Я вѣдь вамъ сказала, что этотъ день нашъ. Не думайте ни о чемъ, Ромочка. Знаете, отчего я сегодня такая смѣлая? Нѣтъ? Не знаете? Я въ васъ влюблена сегодня. Нѣтъ, нѣтъ, вы не воображайте, это завтра же пройдетъ…
Ромашовъ протянулъ къ ней руки, ища ея тѣла.
— Александра Петровна… Шурочка… Саша!—произнесъ онъ умоляюще.
— Не называйте меня Шурочкой, я не хочу этого. Все другое, только не это… Кстати,—вдругъ точно вспомнила она:—какое у васъ славное имя—Георгій. Гораздо лучше, чѣмъ Юрій… Гео-р-гій!—протянула она медленно, какъ будто вслушиваясь въ звуки этого слова.—Это гордо.
— О, милая!—сказалъ Ромашовъ страстно.
— Подождите… Ну, слушайте же. Это самое важное. Я васъ сегодня видѣла во снѣ. Это было удивительно прекрасно. Мнѣ снилось, будто мы съ вами танцуемъ вальсъ въ какой-то необыкновенной комнатѣ. О, я бы сейчасъ же узнала эту комнату до самыхъ мелочей. Много было ковровъ, но горѣлъ одинъ только красный фонарь, новое піанино блестѣло, два окна съ красными занавѣсками,—все было красное. Гдѣ-то играла музыка, ея не было видно, и мы съ вами танцовали… Нѣтъ, нѣтъ, только во снѣ можетъ быть такая сладкая, такая чувственная близость. Мы кружились быстро-быстро, но не касались ногами пола, а точно плавали въ воздухѣ и кружились, кружились, кружились. Ахъ, это продолжалось такъ долго и было такъ невыразимо чудно-пріятно… Слушайте, Ромочка, вы летаете во снѣ?
Ромашовъ не сразу отвѣтилъ. Онъ точно вступилъ въ обольстительную, одновременно живую и волшебную сказку. Да сказкой и были теплота и тьма этой весенней ночи, и внимательныя, притихшія деревья кругомъ, и странная, милая женщина въ бѣломъ платьѣ, сидѣвшая рядомъ, такъ близко отъ него. И, чтобы очнугься отъ этого обаянія, онъ долженъ былъ сдѣлать надъ собой усиліе.
— Конечно, летаю,—отвѣтилъ онъ.—Но только съ каждымъ годомъ все ниже и ниже. Прежде, въ дѣтствѣ, я леталъ подъ потолкомъ. Ужасно смѣшно было глядѣть на людей сверху: какъ будто они ходятъ вверхъ ногами. Они меня старались достать половой щеткой, но не могли. А я все летаю и все смѣюсь. Теперь уже этого нѣтъ, теперь я только прыгаю,—сказалъ Ромашовъ со вздохомъ.—Оттолкнусь ногами и лечу надъ землей. Такъ, шаговъ двадцать—и низко, не выше аршина.
Шурочка совсѣмъ опустилась на землю, оперлась о нее локтемъ и положила на ладонь голову. Помолчавъ немного, она продолжала задумчиво:
— И вотъ, послѣ этого сна, утромъ, мнѣ захотѣлось васъ видѣть. Ужасно, ужасно захотѣлось. Если бы вы не пришли, я не знаю, что̀ бы я сдѣлала. Я бы, кажется, сама къ вамъ прибѣжала. Потому-то я и просила васъ прійти не раньше четырехъ. Я боялась за самоё себя. Дорогой мой, понимаете ли вы меня?
Въ полъ-аршинѣ отъ лица Ромашова лежали ея ноги, скрещенныя одна на другую, двѣ маленькія ножки въ низкихъ туфляхъ и въ черныхъ чулкахъ съ какимъ-то стрѣльчатымъ бѣлымъ узоромъ. Съ отуманенной головой, съ шумомъ въ ушахъ, Ромашовъ вдругъ крѣпко прижался зубами къ этому живому, упругому, холодному, сквозь чулокъ, тѣлу.
— Ромочка… Не надо,—услышалъ онъ надъ собой ея слабый, протяжный и точно лѣнивый голосъ.
Онъ поднялъ голову. И опять все ему показалось въ этотъ мигъ чудесной, таинственной лѣсной сказкой. Ровно подымалась по скату вверхъ роща съ темной травой и съ черными, рѣдкими, молчаливыми деревьями, которыя неподвижно и чутко прислушивались къ чему-то сквозь дремоту. А на самомъ верху, сквозь густую чащу верхушекъ и дальнихъ стволовъ, надъ ровной, высокой чертой горизонта рдѣла узкая полоса зари—не краснаго и не багроваго цвѣта, а темно-пурпурнаго, необычайнаго, похожаго на угасающій уголь или на пламя, преломленное сквозь густое красное вино. И на этой горѣ, между черныхъ деревьевъ, въ темной пахучей травѣ, лежала, какъ отдыхающая лѣсная богиня, непонятная, прекрасная бѣлая женщина.
Ромашовъ придвинулся къ ней ближе. Ему казалось, что отъ лица ея идетъ блѣдное сіяніе. Глазъ ея не было видно—вмѣсто нихъ были два большихъ темныхъ пятна, но Ромашовъ чувствовалъ, что она смотритъ на него.
— Это сказка!—прошепталъ онъ тихо однимъ движеніемъ рта.
— Да, милый, сказка…
Онъ сталъ цѣловать ея платье, отыскалъ ея руку и приникъ лицомъ къ узкой, теплой, душистой ладони, и въ то же время онъ говорилъ, задыхаясь, обрывающимся голосомъ:
— Саша… Я люблю васъ… Я люблю…
Теперь, поднявшись выше, онъ ясно видѣлъ ея глаза, которые стали огромными, черными и то суживались, то расширялись, и отъ этого причудливо мѣнялось въ темнотѣ все ея знакомо-незнакомое лицо. Онъ жадными пересохшими губами искалъ ея рта, но она уклонялась отъ него, тихо качала головой и повторяла медленнымъ шопотомъ:
— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ… Мой милый, нѣтъ…
— Дорогая моя… Какое счастье!.. Я люблю тебя…—твердилъ Ромашовъ въ какомъ-то блаженномъ бреду.—Я люблю тебя. Посмотри: эта ночь, и тишина, и никого, кромѣ васъ. О, счастье мое, какъ я тебя люблю!
Но она говорила шопотомъ: «нѣтъ, нѣтъ», тяжело дыша, лежа всѣмъ тѣломъ на землѣ. Наконецъ она заговорила еле слышнымъ голосомъ, точно съ трудомъ:
— Ромочка, зачѣмъ вы такой… слабый! Я не хочу скрывать, меня влечетъ къ вамъ, вы мнѣ милы всѣмъ: своей неловкостью, своей чистотой, своей нѣжностью. Я не скажу вамъ, что я васъ люблю, но я о васъ всегда думаю, я вижу васъ во снѣ, я… чувствую васъ… Меня волнуетъ ваша близость и ваши прикосновенія. Но зачѣмъ вы такой жалкій! Вѣдь жалость—сестра презрѣнія. Подумайте, я не могу уважать васъ. О, если бы вы были сильный!—Она сняла съ головы Ромашова фуражку и стала потихоньку гладить и перебирать его мягкіе волосы.—Если бы вы могли завоевать себѣ большое имя, большое положеніе!..
— Я сдѣлаю, я сдѣлаю это!—тихо воскликнулъ Ромашовъ.—Будьте только моей. Идите ко мнѣ. Я всю жизнь…
Она перебила его съ ласковой и грустной улыбкой, которую онъ услышалъ въ ея тонѣ:
— Вѣрю, что вы хотите, голубчикъ, вѣрю, но вы ничего не сдѣлаете. Я знаю, что нѣтъ. О, если бы я хоть чуть-чуть надѣялась на васъ, я бросила бы все и пошла за вами. Ахъ, Ромочка, славный мой. Я слышала, какая-то легенда говоритъ, что Богъ создалъ сначала всѣхъ людей цѣлыми, а потомъ почему-то разбилъ каждого на двѣ части и разбросалъ по свѣту. И вотъ ищутъ цѣлые вѣка одна половинка другую—и все не находятъ. Дорогой мой, вѣдь мы съ вами—эти двѣ половинки; у насъ все общее: и любимое, и нелюбимое, и мысли, и сны, и желанія. Мы понимаемъ другъ друга съ полунамека, съ полуслова, даже безъ словъ, одной душой. И вотъ я должна отказаться отъ тебя. Ахъ, это уже второй разъ въ моей жизни.
— Да, я знаю.
— Онъ говорилъ тебѣ?—спросила Шурочка быстро.
— Нѣтъ, это вышло случайно. Я знаю.
Они замолчали. На небѣ дрожащими зелеными точечками загорались первыя звѣзды. Справа едва-едва доносились голоса, смѣхъ и чье-то пѣніе. Остальная часть рощи, погруженная въ мягкій мракъ, была полна священной, задумчивой тишиной. Костра отсюда не было видно, но изрѣдка по вершинамъ ближайшихъ дубовъ, точно отблескъ дальней зарницы, мгновенно пробѣгалъ красный трепещущій свѣтъ. Шурочка тихо гладила голову и лицо Ромашова; когда же онъ находилъ губами ея руку, она сама прижимала ладонь къ его рту.
— Я своего мужа не люблю,—говорила она медленно, точно въ раздумьѣ.—Онъ грубъ, онъ нечутокъ, неделикатенъ. Ахъ—это стыдно говорить—но мы, женщины, никогда не забываемъ перваго насилія надъ нами. Потомъ онъ такъ дико ревнивъ. Онъ до сихъ поръ мучитъ меня этимъ несчастнымъ Назанскимъ. Выпытываетъ каждую мелочь, дѣлаетъ такія чудовищныя предположенія, фу… Задаетъ мерзкіе вопросы. Господи! Это же былъ невинный полудѣтскій романъ! Но онъ отъ одного его имени приходитъ въ бѣшенство.
Когда она говорила, ея голосъ поминутно вздрагивалъ, и вздрагивала ея рука, гладившая его голову.
— Тебѣ холодно?—спросилъ Ромашовъ.
— Нѣтъ, милый, мнѣ хорошо,—сказала она кротко.
И вдругъ съ неожиданной неудержимой страстью она воскликнула:
— Ахъ, мнѣ такъ хорошо съ тобой, любовь моя!
Тогда онъ началъ робко, неувѣреннымъ тономъ, взявъ ея руку въ свою и тихонько прикасаясь къ ея тонкимъ пальцамъ:
— Скажи мнѣ… Прошу тебя. Ты вѣдь сама говоришь, что не любишь его… Зачѣмъ же вы вмѣстѣ?..
Но она рѣзко приподнялась съ земли, сѣла и нервно провела руками по лбу и по щекамъ, точно просыпаясь.
— Однако поздно. Пойдемте. Еще начнутъ разыскивать, пожалуй,—сказала она другимъ, совершенно спокойнымъ голосомъ.
Они встали съ травы и стояли другъ противъ друга молча, слыша дыханіе другъ друга, глядя въ глаза и не видя ихъ.
— Прощай!—вдругъ воскликнула она звенящимъ голосомъ.—Прощай, мое счастье, мое недолгое счастье!
Она обвилась руками вокругъ его шеи и прижалась горячимъ влажнымъ ртомъ къ его губамъ, и со сжатыми зубами, со стономъ страсти прильнула къ нему всѣмъ тѣломъ, отъ ногъ до груди. Ромашову почудилось, что черные стволы дубовъ покачнулись въ одну сторону, а земля поплыла въ другую, и что время остановилось.
Потомъ она съ усиліемъ освободилась изъ его рукъ и сказала твердо:
— Прощай. Довольно. Теперь пойдемъ.
Ромашовъ упалъ передъ ней на траву, почти легъ, обнялъ ея ноги и сталъ цѣловать ея колѣни долгими, крѣпкими поцѣлуями.
— Саша, Сашенька!—лепеталъ онъ безсмысленно.—Отчего ты не хочешь отдаться мнѣ? Отчего? Отдайся мнѣ!..
— Пойдемъ, пойдемъ,—торопила она его.—Да встаньте же, Георгій Алексѣевичъ. Насъ хватятся. Пойдемте!
Они пошли по тому направленію, гдѣ слышались голоса. У Ромашова подгибались и дрожали ноги, и било въ виски. Онъ шатался на ходу.
— Я не хочу обмана,—говорила торопливо и еще задыхаясь Шурочка:—впрочемъ, нѣтъ, я выше обмана, но я не хочу трусости. Въ обманѣ же—всегда трусость. Я тебѣ скажу правду: я мужу никогда не измѣняла и не измѣню ему до тѣхъ поръ, пока не брошу его почему-нибудь. Но его ласки и поцѣлуи для меня ужасны, они вселяютъ въ меня омерзѣніе. Послушай, я только сейчасъ,—нѣтъ, впрочемъ, еще раньше, когда думала о тебѣ, о твоихъ губахъ,—я только теперь поняла, какое невѣроятное наслажденіе, какое блаженство отдать себя любимому человѣку. Но я не хочу трусости, не хочу тайнаго воровства. И потомъ… подожди, нагнись ко мнѣ, милый, я скажу тебѣ на ухо, это стыдно… потомъ—я не хочу ребенка. Фу, какая гадость! Оберъ-офицерша, сорокъ восемь рублей жалованья, шестеро дѣтей, пеленки, нищета… О, какой ужасъ!
Ромашовъ съ недоумѣніемъ посмотрѣлъ на нее.
Но вѣдь у васъ мужъ… Это же неизбѣжно,—сказалъ онъ нерѣшительно.
Шурочка громко разсмѣялась. Въ этомъ смѣхѣ было что-то инстинктивно непріятное, отъ чего пахнуло холодкомъ въ душу Ромашова.
— Ромочка… ой-ой-ой, какой же вы глу-упы-ый!— протянула она знакомымъ Ромашову тоненькимъ, дѣтскимъ голосомъ.—Неужели вы этихъ вещей не понимаете? Нѣтъ, скажите правду—не понимаете?
Онъ растерянно пожалъ плечами. Ему стало какъ будто неловко за свою наивность.
— Извините… но я долженъ сознаться… честное слово…
— Ну, и Богъ съ вами, и не нужно. Какой вы чистый, милый, Ромочка! Ну, такъ вотъ, когда вы вырастете, то вы навѣрно вспомните мои слова: что возможно съ мужемъ, то невозможно съ любимымъ человѣкомъ. Ахъ, да не думайте, пожалуйста, объ этомъ. Это гадко—но что̀ же подѣлаешь.
Они подходили уже къ мѣсту пикника. Изъ-за деревьевъ было видно пламя костра. Корявые стволы, загораживавшіе огонь, казались отлитыми изъ чернаго металла, и на ихъ бокахъ мерцалъ красный измѣнчивый свѣтъ.
— Ну, а если я возьму себя въ руки?—спросилъ Ромашовъ.—Если я достигну того же, чего хочетъ твой мужъ, или еще большаго? Тогда?
Она прижалась крѣпко къ его плечу щекой и отвѣтила порывисто:
— Тогда—да. Да, да, да…
Они уже вышли на поляну. Сталъ виденъ весь костеръ и маленькія черныя фигуры людей вокругъ него.
— Ромочка, теперь послѣднее,—сказала Александра Петровна торопливо, но съ печалью и тревогой въ голосѣ.—Я не хотѣла портить вамъ вечеръ и не говорила. Слушайте, вы не должны у насъ больше бывать.
Онъ остановился изумленный, растерянный.
— Почему же? О, Саша!..
— Идемте, идемте… Я не знаю, кто это дѣлаетъ, но мужа осаждаютъ анонимными письмами. Онъ мнѣ не показывалъ, а только вскользь говорилъ объ этомъ. Пишутъ какую-то грязную, площадную гадость про меня и про васъ. Словомъ, прошу васъ, не ходите къ намъ.
— Саша!—умоляюще простоналъ Ромашовъ, протягивая къ ней руки.
— Ахъ, мнѣ это самой больно, мой милый, мой дорогой, мой нѣжный! Но это необходимо. Итакъ, слушайте: я боюсь, что онъ самъ будетъ говорить съ вами объ этомъ. Умоляю васъ, ради Бога, будьте сдержанны. Обѣщайте мнѣ это.
— Хорошо,—произнесъ печально Ромашовъ.
— Ну, вотъ и все. Прощайте, мой бѣдный. Бѣдняжка! Дайте вашу руку. Сожмите крѣпко-крѣпко, такъ, чтобы мнѣ стало больно. Вотъ такъ… Ой!.. Теперь прощайте. Прощай, радость моя!
Не доходя костра, они разошлись. Шурочка пошла прямо вверхъ, а Ромашовъ снизу, обходомъ, вдоль рѣки. Винтъ еще не окончился, но ихъ отсутствіе было замѣчено. По крайней мѣрѣ Дицъ такъ нагло поглядѣлъ на подходящаго къ костру Ромашова и такъ неестественно-скверно кашлянулъ, что Ромашову захотѣлось запустить въ него горящей головешкой.
Потомъ онъ видѣлъ, какъ Николаевъ всталъ изъ-за картъ и, отведя Шурочку въ сторону, долго что-то ей говорилъ съ гнѣвными жестами и со злымъ лицомъ. Она вдругъ выпрямилась и сказала ему нѣсколько словъ съ непередаваемымъ выраженіемъ негодованія и презрѣнія. И этотъ большой, сильный человѣкъ вдругъ покорно съежился и отошелъ отъ нея съ видомъ укрощеннаго, но затаившаго злобу дикаго животнаго.
Вскорѣ пикникъ кончился. Ночь похолодѣла, и отъ рѣки потянуло сыростью. Запасъ веселости давно истощился, и всѣ разъѣзжались усталые, недовольные, не скрывая зѣвоты. Ромашовъ опять сидѣлъ въ экипажѣ противъ барышень Михиныхъ и всю дорогу молчалъ. Въ памяти его стояли черныя спокойныя деревья, и темная гора, и кровавая полоса зари надъ ея вершиной, и бѣлая фигура женщины, лежавшей въ темной пахучей травѣ. Но все-таки сквозь искреннюю, глубокую и острую грусть онъ время отъ времени думалъ про самого себя патетически:
«Его красивое лицо было подернуто облакомъ скорби».
