шутъ какую-то грязную, площадную гадость про меня и про васъ. Словомъ, прошу васъ, не ходите къ намъ.
— Саша!—умоляюще простоналъ Ромашовъ, протягивая къ ней руки.
— Ахъ, мнѣ это самой больно, мой милый, мой дорогой, мой нѣжный! Но это необходимо. Итакъ, слушайте: я боюсь, что онъ самъ будетъ говорить съ вами объ этомъ. Умоляю васъ, ради Бога, будьте сдержанны. Обѣщайте мнѣ это.
— Хорошо,—произнесъ печально Ромашовъ.
— Ну, вотъ и все. Прощайте, мой бѣдный. Бѣдняжка! Дайте вашу руку. Сожмите крѣпко-крѣпко, такъ, чтобы мнѣ стало больно. Вотъ такъ… Ой!.. Теперь прощайте. Прощай, радость моя!
Не доходя костра, они разошлись. Шурочка пошла прямо вверхъ, а Ромашовъ снизу, обходомъ, вдоль рѣки. Винтъ еще не окончился, но ихъ отсутствіе было замѣчено. По крайней мѣрѣ Дицъ такъ нагло поглядѣлъ на подходящаго къ костру Ромашова и такъ неестественно-скверно кашлянулъ, что Ромашову захотѣлось запустить въ него горящей головешкой.
Потомъ онъ видѣлъ, какъ Николаевъ всталъ изъ-за картъ и, отведя Шурочку въ сторону, долго что-то ей говорилъ съ гнѣвными жестами и со злымъ лицомъ. Она вдругъ выпрямилась и сказала ему нѣсколько словъ съ непередаваемымъ выраженіемъ негодованія и презрѣнія. И этотъ большой, сильный человѣкъ вдругъ покорно съежился и отошелъ отъ нея съ видомъ укрощеннаго, но затаившаго злобу дикаго животнаго.
Вскорѣ пикникъ кончился. Ночь похолодѣла, и отъ рѣки потянуло сыростью. Запасъ веселости давно истощился, и всѣ разъѣзжались усталые, недовольные, не скрывая зѣвоты. Ромашовъ опять сидѣлъ въ экипажѣ противъ барышень Михиныхъ и всю дорогу молчалъ. Въ
