его глаза, и все ея лицо стало сразу видимымъ Ромашову.
— Вы чу̀дная, необыкновенная. Такой прекрасной вы еще никогда не были. Что-то въ васъ поетъ и сіяетъ. Въ васъ что-то новое, загадочное, я не понимаю, что̀… Но… вы не сердитесь на меня, Александра Петровна… вы не боитесь, что васъ хватятся?
Она тихо засмѣялась, и этотъ низкій, ласкающій смѣхъ отозвался въ груди Ромашова радостной дрожью.
— Милый Ромочка! Милый, добрый, трусливый, милый Ромочка. Я вѣдь вамъ сказала, что этотъ день нашъ. Не думайте ни о чемъ, Ромочка. Знаете, отчего я сегодня такая смѣлая? Нѣтъ? Не знаете? Я въ васъ влюблена сегодня. Нѣтъ, нѣтъ, вы не воображайте, это завтра же пройдетъ…
Ромашовъ протянулъ къ ней руки, ища ея тѣла.
— Александра Петровна… Шурочка… Саша!—произнесъ онъ умоляюще.
— Не называйте меня Шурочкой, я не хочу этого. Все другое, только не это… Кстати,—вдругъ точно вспомнила она:—какое у васъ славное имя—Георгій. Гораздо лучше, чѣмъ Юрій… Гео-р-гій!—протянула она медленно, какъ будто вслушиваясь въ звуки этого слова.—Это гордо.
— О, милая!—сказалъ Ромашовъ страстно.
— Подождите… Ну, слушайте же. Это самое важное. Я васъ сегодня видѣла во снѣ. Это было удивительно прекрасно. Мнѣ снилось, будто мы съ вами танцуемъ вальсъ въ какой-то необыкновенной комнатѣ. О, я бы сейчасъ же узнала эту комнату до самыхъ мелочей. Много было ковровъ, но горѣлъ одинъ только красный фонарь, новое піанино блестѣло, два окна съ красными занавѣсками,—все было красное. Гдѣ-то играла музыка, ея не было видно, и мы съ вами танцовали… Нѣтъ, нѣтъ,
