«Осадчій… Онъ жестокій человѣкъ, онъ меня не любитъ,—думалъ Ромашовъ, и тотъ, о комъ онъ думалъ, былъ теперь не прежній Осадчій, а новый, страшно-далекій, и не настоящій, а точно движущійся на экранѣ живой фотографіи.—У Осадчаго жена маленькая, худенькая, жалкая, всегда беременная… Онъ ее никуда съ собой не беретъ… У него въ прошломъ году повѣсился молодой солдатъ… Осадчій… Да… Что̀ такое Осадчій?.. Вотъ теперь Бекъ кричитъ… Кто этотъ человѣкъ? Развѣ я его знаю? Да, я его знаю, но почему же онъ такой странный, чужой, непонятный мнѣ? А вотъ кто-то сидитъ со мною рядомъ… Кто ты? Отъ тебя исходитъ радость, и я пьянъ отъ этой радости. Голубая радость!.. Вонъ противъ меня сидитъ Николаевъ. Онъ недоволенъ. Онъ все молчитъ. Глядитъ сюда мимоходомъ, точно скользитъ глазами. Ахъ, пускай сердится—все равно. О, голубая радость!»
Темнѣло. Тихія лиловыя тѣни отъ деревьевъ легли на полянку. Младшая Михина вдругъ спохватилась:
— Господа, а что̀ же фіалки? Здѣсь, говорятъ, пропасть фіалокъ. Пойдемте собирать.
— Поздно,—замѣтилъ кто-то.—Теперь въ травѣ ничего не увидишь.
— Теперь въ травѣ легче потерять, чѣмъ найти,—сказалъ Дицъ, скверно засмѣявшись.
— Ну, тогда давайте разложимъ костеръ,—предложилъ Андрусевичъ.
Натаскали огромную кучу хвороста и прошлогоднихъ сухихъ листьевъ и зажгли костеръ. Широкій столбъ веселаго огня поднялся къ небу. Точно вспугнутыя, сразу исчезли послѣдніе остатки дня, уступивъ мѣсто мраку, который, выйдя изъ рощи, надвинулся на костеръ. Багровыя пятна пугливо затрепетали по вершинамъ дубовъ, и казалось, что деревья зашевелились, закачались, то
