валъ на себѣ страстное волненіе, овладѣвшее Шурочкой, чувствовалъ по той сладостной дрожи, которая пробѣгала по его рукамъ и ногамъ и по его груди.
— Вы сегодня необыкновенны. Что съ вами?—спросилъ онъ шопотомъ.
Она вдругъ отвѣтила съ какимъ-то наивнымъ и кроткимъ удивленіемъ:
— Я вамъ говорю, что не знаю. Я не знаю. Посмотрите: небо голубое, свѣтъ голубой… И у меня самой какое-то чудесное голубое настроеніе, какая-то голубая радость! Налейте мнѣ еще вина, Ромочка, мой милый мальчикъ…
На другомъ концѣ скатерти зашелъ разговоръ о предполагаемой войнѣ съ Германіей, которую тогда многіе считали дѣломъ почти рѣшеннымъ. Завязался споръ, крикливый, въ нѣсколько ртовъ заразъ, безтолковый. Вдругъ послышался сердитый, рѣшительный голосъ Осадчаго. Онъ былъ почти пьянъ, но это выражалось у него только тѣмъ, что его красивое лицо страшно поблѣднѣло, а тяжелый взглядъ большихъ черныхъ глазъ сталъ еще сумрачнѣе.
— Ерунда!—воскликнулъ онъ рѣзко.—Я утверждаю, что все это ерунда. Война выродилась. Все выродилось на свѣтѣ. Дѣти родятся идіотами, женщины сдѣлались кривобокими, у мужчинъ нервы. «Ахъ—кровь! Ахъ, я падаю въ обморокъ!»—передразнилъ онъ кого-то гнусавымъ тономъ.—И все это оттого, что миновало время настоящей, свирѣпой, безпощадной войны. Развѣ это война? За пятнадцать верстъ въ тебя—бахъ!—и ты возвращаешься домой героемъ. Боже мой, какая, подумаешь, доблесть! Взяли тебя въ плѣнъ. «Ахъ, миленькій, ахъ, голубчикъ, не хочешь ли покурить табачку? Или, можетъ-быть, чайку? Тепло ли тебѣ, бѣдненькій? Мягко ли?» У-у!—Осадчій грозно зарычалъ и наклонилъ внизъ го-
