только во снѣ можетъ быть такая сладкая, такая чувственная близость. Мы кружились быстро-быстро, но не касались ногами пола, а точно плавали въ воздухѣ и кружились, кружились, кружились. Ахъ, это продолжалось такъ долго и было такъ невыразимо чудно-пріятно… Слушайте, Ромочка, вы летаете во снѣ?
Ромашовъ не сразу отвѣтилъ. Онъ точно вступилъ въ обольстительную, одновременно живую и волшебную сказку. Да сказкой и были теплота и тьма этой весенней ночи, и внимательныя, притихшія деревья кругомъ, и странная, милая женщина въ бѣломъ платьѣ, сидѣвшая рядомъ, такъ близко отъ него. И, чтобы очнугься отъ этого обаянія, онъ долженъ былъ сдѣлать надъ собой усиліе.
— Конечно, летаю,—отвѣтилъ онъ.—Но только съ каждымъ годомъ все ниже и ниже. Прежде, въ дѣтствѣ, я леталъ подъ потолкомъ. Ужасно смѣшно было глядѣть на людей сверху: какъ будто они ходятъ вверхъ ногами. Они меня старались достать половой щеткой, но не могли. А я все летаю и все смѣюсь. Теперь уже этого нѣтъ, теперь я только прыгаю,—сказалъ Ромашовъ со вздохомъ.—Оттолкнусь ногами и лечу надъ землей. Такъ, шаговъ двадцать—и низко, не выше аршина.
Шурочка совсѣмъ опустилась на землю, оперлась о нее локтемъ и положила на ладонь голову. Помолчавъ немного, она продолжала задумчиво:
— И вотъ, послѣ этого сна, утромъ, мнѣ захотѣлось васъ видѣть. Ужасно, ужасно захотѣлось. Если бы вы не пришли, я не знаю, что̀ бы я сдѣлала. Я бы, кажется, сама къ вамъ прибѣжала. Потому-то я и просила васъ прійти не раньше четырехъ. Я боялась за самоё себя. Дорогой мой, понимаете ли вы меня?
Въ полъ-аршинѣ отъ лица Ромашова лежали ея ноги, скрещенныя одна на другую, двѣ маленькія ножки въ
