Теперь, поднявшись выше, онъ ясно видѣлъ ея глаза, которые стали огромными, черными и то суживались, то расширялись, и отъ этого причудливо мѣнялось въ темнотѣ все ея знакомо-незнакомое лицо. Онъ жадными пересохшими губами искалъ ея рта, но она уклонялась отъ него, тихо качала головой и повторяла медленнымъ шопотомъ:
— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ… Мой милый, нѣтъ…
— Дорогая моя… Какое счастье!.. Я люблю тебя…—твердилъ Ромашовъ въ какомъ-то блаженномъ бреду.—Я люблю тебя. Посмотри: эта ночь, и тишина, и никого, кромѣ васъ. О, счастье мое, какъ я тебя люблю!
Но она говорила шопотомъ: «нѣтъ, нѣтъ», тяжело дыша, лежа всѣмъ тѣломъ на землѣ. Наконецъ она заговорила еле слышнымъ голосомъ, точно съ трудомъ:
— Ромочка, зачѣмъ вы такой… слабый! Я не хочу скрывать, меня влечетъ къ вамъ, вы мнѣ милы всѣмъ: своей неловкостью, своей чистотой, своей нѣжностью. Я не скажу вамъ, что я васъ люблю, но я о васъ всегда думаю, я вижу васъ во снѣ, я… чувствую васъ… Меня волнуетъ ваша близость и ваши прикосновенія. Но зачѣмъ вы такой жалкій! Вѣдь жалость—сестра презрѣнія. Подумайте, я не могу уважать васъ. О, если бы вы были сильный!—Она сняла съ головы Ромашова фуражку и стала потихоньку гладить и перебирать его мягкіе волосы.—Если бы вы могли завоевать себѣ большое имя, большое положеніе!..
— Я сдѣлаю, я сдѣлаю это!—тихо воскликнулъ Ромашовъ.—Будьте только моей. Идите ко мнѣ. Я всю жизнь…
Она перебила его съ ласковой и грустной улыбкой, которую онъ услышалъ въ ея тонѣ:
— Вѣрю, что вы хотите, голубчикъ, вѣрю, но вы ничего не сдѣлаете. Я знаю, что нѣтъ. О, если бы я хоть
