тонкой, свистящей фистулой, потому что у него не хватило въ груди воздуху. Его цыганскіе, разбойничьи, черные глаза съ желтыми бѣлками вдругъ безпомощно и жалко заморгали, и слезы полились по смуглымъ щекамъ.
— Гимнъ, гимнъ!—восторженно потребовала маленькая толстушка Андрусевичъ.
Всѣ встали. Офицеры приложили руки къ козырькамъ. Нестройные, но воодушевленные звуки понеслись по рощѣ, и всѣхъ громче, всѣхъ фальшивѣе, съ лицомъ еще болѣе тоскливымъ, чѣмъ обыкновенно, пѣлъ чувствительный штабсъ-капитанъ Лещенко.
Вообще пили очень много, какъ и всегда, впрочемъ, пили въ полку: въ гостяхъ другъ у друга, въ собраніи, на торжественныхъ обѣдахъ и пикникахъ. Говорили уже всѣ сразу, и отдѣльныхъ голосовъ нельзя было разобрать. Шурочка, выпившая много бѣлаго вина, вся раскраснѣвшаяся, съ глазами, которые отъ расширенныхъ зрачковъ стали совсѣмъ черными, съ влажными красными губами, вдругъ близко склонилась къ Ромашову.
— Я не люблю этихъ провинціальныхъ пикниковъ, въ нихъ есть что-то мелочное и пошлое,—сказала она.—Правда, это нужно было сдѣлать для мужа, передъ отъѣздомъ, но, Боже, какъ все это глупо! Вѣдь все это можно было устроить у насъ дома, въ саду,—вы знаете, какой у насъ прекрасный садъ—старый, тѣнистый. И все-таки, не знаю почему, я сегодня безумно счастлива. Господи, какъ я счастлива! Нѣтъ, Ромочка, милый, я знаю почему, и я вамъ это потомъ скажу, я вамъ потомъ скажу… Я скажу… Ахъ, нѣтъ, нѣтъ, Ромочка, я ничего, ничего не знаю.
Вѣки ея прекрасныхъ глазъ полузакрылись, а во всемъ лицѣ было что-то манящее и обѣщающее и мучительно-нетерпѣливое. Оно стало безстыдно-прекраснымъ, и Ромашовъ, еще не понимая, тайнымъ инстинктомъ чувство-
