что многіе вздрогнули, а одна изъ женщинъ вскрикнула въ испугѣ. Его глаза выкатились и дико сверкали, крѣпко сжатые бѣлые зубы были хищно оскалены. Онъ задыхался и не находилъ словъ.
— О, о!.. Вотъ это… вотъ, я понимаю!! А!—Онъ съ судорожной силой, точно со злобой, сжалъ и встряхнулъ руку Осадчаго.—Къ чорту эту кислятину! Къ чорту жалость! А! Р-руби!
Ему нужно было отвести на чемъ-нибудь свою варварскую душу, въ которой въ обычное время тайно дремала старинная, родовая кровожадность. Онъ, съ глазами, налившимися кровью, оглянулся кругомъ и, вдругъ выхвативъ изъ ноженъ шашку, съ бѣшенствомъ ударилъ по дубовому кусту. Вѣтки и молодые листья полетѣли на скатерть, осыпавъ, какъ дождемъ, всѣхъ сидящихъ.
— Бекъ! Сумасшедшій! Дикарь!—закричали дамы.
Бекъ-Агамаловъ сразу точно опомнился и сѣлъ. Онъ казался замѣтно сконфуженнымъ за свой неистовый порывъ, но его тонкія ноздри, изъ которыхъ съ шумомъ вылетало дыханіе, раздувались и трепетали, а черные глаза, обезображенные гнѣвомъ, исподлобья, но съ вызовомъ обводили присутствующихъ.
Ромашовъ слушалъ и не слушалъ Осадчаго. Онъ испытывалъ странное состояніе, похожее на сонъ, на сладкое опьянѣніе какимъ-то чудеснымъ, несуществующимъ на землѣ напиткомъ. Ему казалось, что теплая, нѣжная паутина мягко и лѣниво окутываетъ все его тѣло и ласково щекочетъ и наполняетъ душу внутреннимъ ликующимъ смѣхомъ. Его рука часто, какъ будто неожиданно для него самого, касалась руки Шурочки, но ни онъ ни она больше не глядѣли другъ на друга. Ромашовъ точно дремалъ. Голоса Осадчаго и Бекъ-Агамалова доносились до него изъ какого-то далекаго, фантастическаго тумана и были понятны, но пусты.
