1-го мая полкъ выступилъ въ лагерь, который изъ года въ годъ находился въ одномъ и томъ же мѣстѣ, въ двухъ верстахъ отъ города, по ту сторону желѣзнодорожнаго полотна. Младшіе офицеры, по положенію, должны были жить въ лагерное время около своихъ ротъ въ деревянныхъ баракахъ, но Ромашовъ остался на городской квартирѣ, потому что офицерское помѣщеніе шестой роты пришло въ страшную ветхость и грозило разрушеніемъ, а на ремонтъ его не оказывалось нужныхъ суммъ. Приходилось дѣлать въ день лишнихъ четыре конца: на утреннее ученье, потомъ обратно въ собраніе—на обѣдъ, затѣмъ на вечернее ученье и послѣ него снова въ городъ. Это раздражало и утомляло Ромашова. За первые полмѣсяца лагерей онъ похудѣлъ, почернѣлъ, и глаза у него ввалились.
Впрочемъ, и всѣмъ приходилось нелегко: и офицерамъ и солдатамъ. Готовились къ майскому смотру и не знали ни пощады ни устали. Ротные командиры морили свои роты по два и по три лишнихъ часа на плацу. Во время ученій со всѣхъ сторонъ, изо всѣхъ ротъ и взводовъ слышались безпрерывно звуки пощечинъ. Часто издали, шаговъ за двѣсти, Ромашовъ наблюдалъ, какъ какой-нибудь разсвирѣпѣвшій ротный принимался хлестать по лицамъ всѣхъ своихъ солдатъ поочередно, отъ лѣваго до праваго фланга. Сначала беззвучный взмахъ руки и—только спустя секунду—сухой трескъ удара, и опять, и опять, и опять… Въ этомъ было много жуткаго и омерзительнаго. Унтеръ-офицеры жестоко били своихъ подчиненныхъ за ничтожную ошибку въ словесности, за потерянную ногу при маршировкѣ,—били въ кровь, выбивали зубы, разбивали ударами по уху барабанныя перепонки, валили кулаками на землю. Никому не приходило въ голову жаловаться: наступилъ какой-то общій чудовищный, зловѣщій кошмаръ; какой-то нелѣпый гипнозъ овладѣлъ полкомъ. И все это усугублялось страшной жарой. Май въ этомъ году былъ необыкновенно зноенъ.
У всѣхъ нервы напряглись до послѣдней степени. Въ офицерскомъ собраніи во время обѣдовъ и ужиновъ все чаще и чаще вспыхивали нелѣпые споры, безпричинныя обиды, ссоры. Солдаты осунулись и глядѣли идіотами. Въ рѣдкія минуты отдыха изъ палатокъ не слышалось ни шутокъ ни смѣха. Однако ихъ все-таки заставляли по вечерамъ, послѣ переклички, веселиться. И они, собравшись въ кружокъ, съ безучастными лицами равнодушно гаркали:
Для рассейскаго солдата
Пули, бомбы ничего,
Съ ними онъ за панибрата,
Все бездѣлки для него.
А потомъ играли на гармоніи плясовую, и фельдфебель командовалъ:
— Грегорашъ, Скворцовъ, у кругъ! Пляши, сукины дѣти!.. Веселись!
Они плясали, но въ этой пляскѣ, какъ и въ пѣніи, было что-то деревянное, мертвое, отъ чего хотѣлось плакать.
Одной только пятой ротѣ жилось легко и свободно. Выходила она на ученье часомъ позже другихъ, а уходила часомъ раньше. Люди въ ней были всѣ, какъ на подборъ, сытые, бойкіе, глядѣвшіе осмысленно и смѣло въ глаза всякому начальству; даже мундиры и рубахи сидѣли на нихъ какъ-то щеголеватѣе, чѣмъ въ другихъ ротахъ. Командовалъ ею капитанъ Стельковскій, странный человѣкъ: холостякъ, довольно богатый для полка,—онъ получалъ откуда-то ежемѣсячно около двухсотъ рублей,—очень независимаго характера, державшійся сухо, замкнуто и отдаленно съ товарищами и вдобавокъ развратникъ. Онъ заманивалъ къ себѣ, въ качествѣ прислуги, молоденькихъ, часто несовершеннолѣтнихъ дѣвушекъ изъ простонародья и черезъ мѣсяцъ отпускалъ ихъ домой, по-своему щедро наградивъ деньгами, и это продолжалось у него изъ года въ годъ съ непостижимой правильностью. Въ ротѣ у него не дрались и даже не ругались, хотя и не особенно нѣжничали, и все же его рота, по великолѣпному внѣшнему виду и по выучкѣ, не уступила бы любой гвардейской части. Въ высшей степени обладалъ онъ терпѣливой, хладнокровной и увѣренной настойчивостью и умѣлъ передавать ее своимъ унтеръ-офицерамъ. Того, чего достигали въ другихъ ротахъ посредствомъ битья, наказаній, оранья и суматохи въ недѣлю, онъ спокойно добивался въ одинъ день. При этомъ онъ скупо тратилъ слова и рѣдко возвышалъ голосъ, но когда говорилъ, то солдаты окаменѣвали. Товарищи относились къ нему непріязненно, солдаты же любили воистину: примѣръ, можетъ-быть, во всей русской арміи.
Наступило наконецъ 15-е мая, когда, по распоряженію корпуснаго командира, долженъ былъ состояться смотръ. Въ этотъ день во всѣхъ ротахъ, кромѣ пятой, унтеръ-офицеры подняли людей въ четыре часа. Несмотря на теплое утро, невыспавшіеся, зѣвавшіе солдаты дрожали въ своихъ каламянковыхъ рубахахъ. Въ радостномъ свѣтѣ розоваго безоблачнаго утра ихъ лица казались сѣрыми, глянцовитыми и жалкими.
Въ шесть часовъ явились къ ротамъ офицеры. Общій сборъ полка былъ назначенъ въ десять часовъ, но ни одному ротному командиру, за исключеніемъ Стельковскаго, не пришла въ голову мысль дать людямъ выспаться и отдохнуть передъ смотромъ. Наоборотъ, въ это утро особенно ревностно и суетливо вбивали имъ въ голову словесность и наставленія къ стрѣльбѣ, особенно густо висѣла въ воздухѣ скверная ругань, и чаще обыкновеннаго сыпались толчки и зуботычины.
Въ девять часовъ роты стянулись на плацъ, шагахъ въ пятистахъ впереди лагеря. Тамъ уже стояли длинной прямой линіей, растянувшись на полверсты, шестнадцать ротныхъ желонеровъ съ разноцвѣтными флажками на ружьяхъ. Желонерный офицеръ поручикъ Ковано, одинъ изъ главныхъ героевъ сегодняшняго дня, верхомъ на лошади носился взадъ и впередъ вдоль этой линіи, выравнивая ее, скакалъ съ бѣшенымъ крикомъ, распустивъ поводья, съ шапкой на затылкѣ, весь мокрый и красный отъ старанія. Его шашка отчаянно билась о ребра лошади, а бѣлая худая лошадь, вся усыпанная отъ старости гречкой и съ бѣльмомъ на правомъ глазу, судорожно вертѣла короткимъ хвостомъ и издавала въ тактъ своему безобразному галопу рѣзкіе, отрывистые, какъ выстрѣлы, звуки. Сегодня отъ поручика Ковако зависѣло очень многое: по его желонерамъ должны были выстроиться въ безукоризненную нитку всѣ 16 ротъ полка.
Ровно безъ десяти минутъ въ десять вышла изъ лагеря пятая рота. Твердо, большимъ частымъ шагомъ, отъ котораго равномѣрно вздрагивала земля, прошли на глазахъ у всего полка эти сто человѣкъ, всѣ, какъ на подборъ, ловкіе, молодцоватые, прямые, всѣ со свѣжими, чисто вымытыми лицами, съ безкозырками, лихо надвинутыми на правое ухо. Капитанъ Стельковскій, маленькій, худощавый человѣкъ въ широчайшихъ шароварахъ, шелъ небрежно и не въ ногу, шагахъ въ пяти сбоку праваго фланга, и, весело щурясь, наклоняя голову то на одинъ, то на другой бокъ, присматривался къ равненію. Батальонный командиръ, подполковникъ Лехъ, который, какъ и всѣ офицеры, находился съ утра въ нервномъ и безтолковомъ возбужденіи, налетѣлъ-было на него съ крикомъ за поздній выходъ на плацъ, но Стельковскій хладнокровно вынулъ часы, посмотрѣлъ на нихъ и отвѣтилъ сухо, почти пренебрежительно:
— Въ приказѣ сказано собраться къ десяти. Теперь безъ трехъ минутъ десять. Я не считаю себя въ правѣ морить людей зря.
— Не разговарива-а-ать!—завопилъ Лехъ, махая руками и задерживая лошадь.—Прошу, гето, молчать, когда вамъ дѣлаютъ замѣчанія по службѣ-ѣ!..
Но онъ все-таки понялъ, что былъ неправъ, и потому сейчасъ же отъѣхалъ и съ ожесточеніемъ набросился на восьмую роту, въ которой офицеры провѣряли выкладку ранцевъ:
— Гет-то что̀ за безобразіе! Гето, базаръ устроили? Мелочную лавочку? Гето, на охоту ѣхать—собакъ кормить? О чемъ раньше думали! Одѣваться-а!
Въ четверть одиннадцатаго стали выравнивать роты. Это было долгое, кропотливое и мучительное занятіе. Отъ желонера до желонера туго натянули на колышки длинныя веревки. Каждый солдатъ первой шеренги долженъ былъ непремѣнно съ математической точностью коснуться веревки самыми кончиками носковъ—въ этомъ заключался особенный строевой шикъ. Но этого было еще мало; требовалось, чтобы въ створѣ развернутыхъ носковъ помѣщался ружейный прикладъ, и чтобы наклонъ всѣхъ солдатскихъ тѣлъ оказался одинаковымъ. И ротные командиры выходили изъ себя, крича: «Ивановъ, подай корпусъ впередъ! Бурченко, правое плечо доверни въ поле! Лѣвый носокъ назадъ! Еще!..»
Въ половинѣ одиннадцатаго пріѣхалъ полковой командиръ. Подъ нимъ былъ огромный, видный гнѣдой меринъ, весь въ темныхъ яблокахъ, всѣ четыре ноги бѣлыя до колѣнъ. Полковникъ Шульговичъ имѣлъ на лошади внушительный, почти величественный видъ и сидѣлъ прочно, хотя черезчуръ по-пѣхотному, на слишкомъ короткихъ стременахъ. Привѣтствуя полкъ, онъ крикнулъ молодцовато, съ наиграннымъ веселымъ задоромъ:
— Здорово, красавцы-ы-ы!..
Ромашовъ вспомнилъ свои четвертый взводъ и въ особенности хилую, младенческую фигуру Хлѣбникова и не могъ удержаться отъ улыбки: «Нечего сказать, хороши красавцы!»
При звукахъ полковой музыки, игравшей встрѣчу, вынесли знамена. Началось томительное ожиданіе. Далеко впередъ, до самаго вокзала, откуда ждали корпуснаго командира, тянулась цѣпь махальныхъ, которые должны были сигналами предупредить о прибытіи начальства. Нѣсколько разъ поднималась ложная тревога. Поспѣшно выдергивались колышки съ веревками, полкъ выравнивался, подтягивался, замиралъ въ ожиданіи,—но проходило нѣсколько тяжелыхъ минутъ, и людямъ опять позволяли стоять вольно, только не измѣнять положенія ступней. Впереди, шагахъ въ трехстахъ отъ строя, яркими разноцвѣтными пятнами пестрѣли дамскія платья, зонтики и шляпки: тамъ стояли полковыя дамы, собравшіяся поглядѣть на парадъ. Ромашовъ зналъ отлично, что Шурочки нѣтъ въ этой свѣтлой, точно праздничной группѣ, но когда онъ глядѣлъ туда,—всякій разъ что-то сладко ныло у него около сердца, и хотѣлось часто дышать отъ страннаго, безпричиннаго волненія.
Вдругъ, точно вѣтеръ, пугливо пронеслось по рядамъ одно торопливое короткое слово: «Ѣдетъ, ѣдетъ!». Всѣмъ какъ-то сразу стало ясно, что наступила настоящая, серьезная минута. Солдаты, съ утра задерганные и взвинченные общей нервностью, сами, безъ приказанія, суетливо выравнивались, одергивались и безпокойно кашляли.
— Смиррна! Желонеры, по мѣста-амъ!—скомандовалъ Шульговичъ.
Скосивъ глаза направо, Ромашовъ увидѣлъ далеко на самомъ краю поля небольшую тѣсную кучку маленькихъ всадниковъ, которые въ легкихъ клубахъ желтоватой пыли быстро приближались къ строю. Шульговичъ со строгимъ и вдохновеннымъ лицомъ отъѣхалъ отъ середины полка на разстояніе, по крайней мѣрѣ вчетверо большее, чѣмъ требовалось. Щеголяя тяжелой красотой пріемовъ, поднявъ кверху свою серебряную бороду, оглядывая черную неподвижную массу полка грозныхъ, радостнымъ и отчаяннымъ взглядомъ, онъ затянулъ голосомъ, покатившимся по всему полю:
— По-олкъ, слуш-а-ай! На крра-а-а…
Онъ выдержалъ нарочно длинную паузу, точно наслаждаясь своей огромной властью надъ этими сотнями людей и желая продлить это мгновенное наслажденіе, и вдругъ, весь покраснѣвъ отъ усилія, съ напрягшимися на шеѣ жилами, гаркнулъ всей грудью:
— …улъ!..
Разъ-два! Всплеснули руки о ружейные ремни, брякнули затворы о бляхи поясовъ. Съ праваго фланга рѣзко, весело и отчетливо понеслись звуки встрѣчнаго марша. Точно шаловливыя, смѣющіяся дѣти, побѣжали толпой рѣзвые флейты и кларнеты, съ побѣднымъ торжествомъ вскрикнули и запѣли высокія мѣдныя трубы, глухіе удары барабана торопили ихъ блестящій бѣгъ, и непоспѣвавшіе за нимъ тяжелые тромбоны ласково ворчали густыми, спокойными, бархатными голосами. На станціи длинно, тонко и чисто засвистѣлъ паровозъ, и этотъ новый мягкій звукъ, вплетясь въ торжествующіе мѣдные звуки оркестра, слился съ нимъ въ одну чудесную, радостную гармонію. Какая-то бодрая, смѣлая волна вдругъ подхватила Ромашова, легко и сладко поднявъ его на себѣ. Съ проникновенной и веселой ясностью онъ сразу увидѣлъ и блѣдную отъ зноя голубизну неба, и золотой свѣтъ солнца, дрожавшій въ воздухѣ, и теплую зелень дальняго поля,—точно онъ не замѣчалъ ихъ раньше,—и вдругъ почувствовалъ себя молодымъ, сильнымъ, ловкимъ, гордымъ отъ сознанія, что и онъ принадлежитъ къ этой стройной, неподвижной, могучей массѣ людей, таинственно скованныхъ одной незримой волей…
Шульговичъ, держа обнаженную шашку у самаго лица, тяжелымъ галопомъ поскакалъ навстрѣчу.
Сквозь грубо-веселые, воинственные звуки музыки послышался спокойный, круглый голосъ генерала:
— Здорово, первая рота!
Солдаты дружно, старательно и громко закричали. И опять на станціи свистнулъ паровозъ—на этотъ разъ отрывисто, коротко и точно съ задоромъ. Здороваясь поочередно съ ротами, корпусный командиръ медленно ѣхалъ по фронту. Уже Ромашовъ отчетливо видѣлъ его грузную, оплывшую фигуру, съ крупными поперечными складками кителя подъ грудью и на жирномъ животѣ, и большое квадратное лицо, обращенное къ солдатамъ, и щегольской съ красными вензелями вальтрапъ на видной сѣрой лошади, и костяныя колечки мартингала, и маленькую ногу въ низкомъ лакированномъ сапогѣ.
— Здорово, шестая!
Люди закричали вокругъ Ромашова преувеличенно громко, точно надрываясь отъ собственнаго крика. Генералъ увѣренно и небрежно сидѣлъ на лошади, а она, съ налившимися кровью добрыми глазами, красиво выгнувъ шею, сочно похрустывая желѣзомъ мундштука во рту и роняя съ морды легкую бѣлую пѣну, шла частымъ, танцующимъ, гибкимъ шагомъ. «У него виски сѣдые, а усы черные, должно-быть, нафабренные»,—мелькнула у Ромашова быстрая мысль.
Сквозь золотыя очки корпусный командиръ внимательно вглядывался своими темными, совсѣмъ молодыми, умными и насмѣшливыми глазами въ каждую пару впивавшихся въ него глазъ. Вотъ онъ поровнялся съ Ромашовымъ и приложилъ руку къ козырьку фуражки. Ромашовъ стоялъ, весь вытянувшись, съ напряженными мускулами ногъ, крѣпко, до боли, стиснувъ эфесъ опущенной внизъ шашки. Преданный, счастливый восторгъ вдругъ холодкомъ пробѣжалъ по наружнымъ частямъ его рукъ и ногъ, покрывъ ихъ жесткими пупырышками. И, глядя неотступно въ лицо корпуснаго командира, онъ подумалъ про себя, по своей наивной дѣтской привычкѣ: «Глаза боевого генерала съ удовольствіемъ остановились на стройной, худощавой фигурѣ молодого подпоручика».
Корпусный командиръ объѣхалъ такимъ образомъ поочередно всѣ роты, здороваясь съ каждой. Сзади него нестройной блестящей группой двигалась свита: около пятнадцати штабныхъ офицеровъ на прекрасныхъ, выхоленныхъ лошадяхъ. Ромашовъ и на нихъ глядѣлъ тѣми же преданными глазами, но никто изъ свиты не обернулся на подпоручика: всѣ эти парады, встрѣчи съ музыкой, эти волненія маленькихъ пѣхотныхъ офицеровъ были для нихъ привычнымъ, давно наскучившимъ дѣломъ. И Ромашовъ со смутной завистью и недоброжелательствомъ почувствовалъ, что эти высокомѣрные люди живутъ какой-то особой, красивой, недосягаемой для него, высшей жизнью.
Кто-то издали подалъ музыкѣ знакъ перестать играть. Командиръ корпуса крупной рысью ѣхалъ отъ лѣваго фланга къ правому вдоль линіи полка, и за нимъ разнообразно волнующейся, пестрой, нарядной вереницей растянулась его свита. Полковникъ Шульговичъ подскакалъ къ первой ротѣ. Затягивая поводья своему гнѣдому мерину, завалившись тучнымъ корпусомъ назадъ, онъ крикнулъ тѣмъ неестественно-свирѣпымъ, испуганнымъ и хриплымъ голосомъ, какимъ кричатъ на пожарахъ брандъ-майоры:
— Капитанъ Осадчій! Выводите роту-у! Жива-а!.
У полкового командира и у Осадчаго на всѣхъ ученьяхъ было постоянное любовное соревнованіе въ голосахъ. И теперь даже въ шестнадцатой ротѣ была слышна щегольская металлическая команда Осадчаго:
— Рота, на плечо! Равненіе на середину, шагомъ маршъ!
У него въ ротѣ, путемъ долгаго, упорнаго труда былъ выработанъ при маршировкѣ особый, чрезвычайно рѣдкій и твердый шагъ, при чемъ солдаты очень высоко поднимали ногу вверхъ и съ силою бросали ее на землю. Это выходило громко и внушительно и служило предметомъ зависти для другихъ ротныхъ командировъ.
Но не успѣла первая рота сдѣлать и пятидесяти шаговъ, какъ раздался нетерпѣливый окрикъ корпуснаго командира:
— Это что̀ такое? Остановите роту. Остановите! Ротный командиръ, пожалуйте ко мнѣ. Что̀ вы тутъ показываете? Что̀ это: похоронная процессія? Факельцугъ? Раздвижные солдатики? Маршировка въ три темпа? Теперь, капитанъ, не николаевскія времена, когда служили по двадцати пяти лѣтъ. Сколько лишнихъ дней у васъ ушло на этотъ кордебалетъ! Драгоцѣнныхъ дней!
Осадчій стоялъ передъ нимъ, высокій, неподвижный, сумрачный, съ опущенной внизъ обнаженной шашкой. Генералъ помолчалъ немного и продолжалъ спокойнѣе, съ грустнымъ и насмѣшливымъ выраженіемъ:
— Небось, людей совсѣмъ задергали шагистикой? Эхъ, вы, Аники-воины. А спроси у васъ… да вотъ, позвольте, какъ этого молодчика фамилія?
Генералъ показалъ пальцемъ на второго отъ праваго фланга солдата.
— Игнатій Михайловъ, ваше превосходительство,—безучастнымъ, солдатскимъ деревяннымъ басомъ отвѣтилъ Осадчій.
— Хорошо-съ. А что вы о немъ знаете? Холостъ онъ? Женатъ? Есть у него дѣти? Можетъ-быть, у него есть тамъ въ деревнѣ какое-нибудь горе? Бѣда? Нуждишка? Что̀?
— Не могу знать, ваше превосходительство. Сто человѣкъ. Трудно запомнить.
— Трудно запомнить!—съ горечью повторилъ генералъ.—Ахъ, господа, господа! Сказано въ писаніи: духа не угашайте, а вы что̀ дѣлаете? Вѣдь эта самая святая, сѣрая скотинка, когда дѣло дойдетъ до боя, васъ своей грудью прикроетъ, вынесетъ васъ изъ огня на своихъ плечахъ, на морозѣ васъ своей шинелишкой дырявой прикроетъ, а вы—не могу знать.
И, мгновенно раздражаясь, перебирая нервно и безъ нужды поводья, генералъ закричалъ черезъ голову Осадчаго на полкового командира:
— Полковникъ, уберите эту роту. И смотрѣть не буду. Уберите, уберите сейчасъ же! Петрушки! Картонные паяцы! Чугунные мозги!
Съ этого и начался провалъ полка. Утомленіе и запуганность солдатъ, безсмысленная жестокость унтеръ-офицеровъ, бездушное, рутинное и халатное отношеніе офицеровъ къ службѣ,—все это ясно, но позорно обнаружилось на смотру. Во второй ротѣ люди не знали «Отче нашъ», въ третьей сами офицеры путались при разсыпномъ строѣ, въ четвертой съ какимъ-то солдатомъ во время ружейныхъ пріемовъ сдѣлалось дурно. А главное—ни въ одной ротѣ не имѣли понятія о пріемахъ противъ неожиданныхъ кавалерійскихъ атакъ, хотя готовились къ нимъ и знали ихъ важность. Пріемы эти были изобрѣтены и введены въ практику именно самимъ корпуснымъ командиромъ и заключались въ быстрыхъ перестроеніяхъ, требовавшихъ всякій разъ отъ начальниковъ находчивости, быстрой сообразительности и широкой личной иниціативы. И на нихъ срывались поочередно всѣ роты, кромѣ пятой.
Посмотрѣвъ роту, генералъ удалялъ изъ строя всѣхъ офицеровъ и унтеръ-офицеровъ и спрашивалъ людей, всѣмъ ли довольны, получаютъ ли все по положенію, нѣтъ ли жалобъ и претензій? Но солдаты дружно гаркали, что они «точно такъ, всѣмъ довольны». Когда спрашивали первую роту, Ромашовъ слышалъ, какъ сзади него фельдфебель его роты, Рында, говорилъ шипящимъ и угрожающимъ голосомъ:
— Вотъ, объяви мнѣ кто-нибудь претензію! Я ему потомъ таку объявлю претензію!
Зато тѣмъ великолѣпнѣе показала себя пятая рота. Молодцоватые, свѣжіе люди продѣлывали ротное ученье такимъ легкимъ, бодрымъ и живымъ шагомъ, съ такой ловкостью и свободой, что, казалось, смотръ былъ для нихъ не страшнымъ экзаменомъ, а какой-то веселой и совсѣмъ не трудной забавой. Генералъ еще хмурился, но уже бросилъ имъ: «Хорошо, ребята!»—это въ первый разъ за все время смотра.
Пріемами противъ атакъ кавалеріи Стельковскій окончательно завоевалъ корпуснаго командира. Самъ генералъ указывалъ ему противника внезапными, быстрыми фразами: «Кавалерія справа, восемьсотъ шаговъ», и Стельковскій, не теряясь ни на секунду, сейчасъ же точно и спокойно останавливалъ роту, поворачивалъ ее лицомъ къ воображаемому противнику, скачущему карьеромъ, смыкалъ, экономя время, взводы—головной съ колѣна, второй стоя,—назначалъ прицѣлъ, давалъ два или три воображаемыхъ залпа и затѣмъ командовалъ: «На руку!»—«Отлично, братцы! Спасибо, молодцы!»—хвалилъ генералъ.
Послѣ опроса рота опять выстроилась развернутымъ строемъ. Но генералъ медлилъ ее отпускать. Тихонько проѣзжая вдоль фронта, онъ пытливо, съ особеннымъ интересомъ, вглядывался въ солдатскія лица, и тонкая, довольная улыбка свѣтилась сквозь очки въ его умныхъ глазахъ подъ тяжелыми, опухшими вѣками. Вдругъ онъ остановилъ коня и обернулся назадъ, къ начальнику своего штаба:
— Нѣтъ, вы поглядите-ка, полковникъ, каковы у нихъ морды! Пирогами вы ихъ, что ли, кормите, капитанъ? Послушай, эй, ты, толсторожій,—указалъ онъ движеніемъ подбородка на одного солдата:—тебя Коваль звать?
— Тошно такъ, ваше превосходительство, Михайла Борійчукъ!—весело, съ довольной дѣтской улыбкой крикнулъ солдатъ.
— Ишь ты, а я думалъ, Коваль. Ну, значитъ, ошибся,—пошутилъ генералъ.—Ничего не подѣлаешь. Не удалось…—прибавилъ онъ веселую, циничную фразу.
Лицо солдата совсѣмъ расплылось въ глупой и радостной улыбкѣ.
— Никакъ нѣтъ, ваше превосходительство!—крикнулъ онъ еще громче.—Такъ что у себя въ деревнѣ займался кузнечнымъ мастерствомъ. Ковалемъ былъ.
— А, вотъ видишь!—генералъ дружелюбно кивнулъ головой. Онъ гордился своимъ знаніемъ солдата.—Что̀, капитанъ, онъ у васъ хорошій солдатъ?
— Очень хорошій. У меня всѣ они хороши,—отвѣтилъ Стельковскій своимъ обычнымъ, самоувѣреннымъ тономъ.
Брови генерала сердито дрогнули, но губы улыбнулись, и отъ этого все его лицо стало добрымъ и старчески-милымъ.
— Ну, это вы, капитанъ, кажется, того… Есть же штрафованные?
— Ни одного, ваше превосходительство. Пятый годъ ни одного.
Генералъ грузно нагнулся на сѣдлѣ и протянулъ Стельковскому свою пухлую руку въ бѣлой незастегнутой перчаткѣ.
— Спасибо вамъ великое, родной мой,—сказалъ онъ дрожащимъ голосомъ, и его глаза вдругъ заблестѣли слезами. Онъ, какъ и многіе чудаковатые боевые генералы, любилъ иногда поплакать.—Спасибо, утѣшили старика. Спасибо, богатыри!—энергично крикнулъ онъ ротѣ.
Благодаря хорошему впечатлѣнію, оставленному Стельковскимъ, смотръ и шестой роты прошелъ сравнительно благополучно. Генералъ не хвалилъ, но и не бранился. Однако и шестая рота осрамилась, когда солдаты стали колоть соломенныя чучела, вшитыя въ деревянныя рамы.
— Не такъ, не такъ, не такъ, не такъ!—горячился корпусный командиръ, дергаясь на сѣдлѣ.—Совсѣмъ не такъ! Братцы, слушай меня. Коли отъ сердца, въ самую середку, штыкъ до трубки. Разсердись! Ты не хлѣбы въ печку сажаешь, а врага колешь…
Прочія роты проваливались одна за другой. Корпусный командиръ даже пересталъ волноваться и дѣлать свои характерныя, хлесткія замѣчанія и сидѣлъ на лошади молчаливый, сгорбленный, со скучающимъ лицомъ. Пятнадцатую и шестнадцатую роты онъ и совсѣмъ не сталъ смотрѣть, а только сказалъ съ отвращеніемъ, устало махнувъ рукою:
— Ну, это… недоноски какіе-то.
Оставался церемоніальный маршъ. Весь полкъ свели въ тѣсную, сомкнутую колонну, пополуротно. Опять выскочили впередъ желонеры и вытянулись противъ праваго фланга, обозначая линію движенія. Становилось невыносимо жарко. Люди изнемогали отъ духоты и отъ тяжелыхъ испареній собственныхъ тѣлъ, скученныхъ въ маломъ пространствѣ, отъ запаха сапогъ, махорки, грязной человѣческой кожи и перевареннаго желудкомъ чернаго хлѣба.
Но передъ церемоніальнымъ маршемъ всѣ ободрились. Офицеры почти упрашивали солдатъ: «Братцы, вы ужъ постарайтесь пройти молодцами передъ корпуснымъ. Не осрамите». И въ этомъ обращеніи начальниковъ съ подчиненными проскальзывало теперь что-то заискивающее, неувѣренное и виноватое. Какъ будто гнѣвъ такой недосягаемо-высокой особы, какъ корпусный командиръ, вдругъ придавилъ общей тяжестью и офицера и солдата, обезличилъ и уровнялъ ихъ, и сдѣлалъ въ одинаковой степени испуганными, растерянными и жалкими.
— Полкъ, смирррна-а… Музыканты, на линію-у!—донеслась издали команда Шульговича.
И всѣ полторы тысячи человѣкъ на секунду зашевелились, съ глухимъ, торопливымъ ропотомъ, и вдругъ неподвижно затихли, нервно и сторожко вытянувшись.
Шульговича не было видно. Опять докатился его зычный, разливающійся голосъ:
— Полкъ, на плечо-о-о!..
Четверо батальонныхъ командировъ, повернувшись на лошадяхъ къ своимъ частямъ, скомандовали вразбродъ:
— Батальонъ, на пле…Гдѣ-то далеко впереди полка сверкнула въ воздухѣ и опустилась внизъ шашка. Это былъ сигналъ для общей команды, и четверо батальонныхъ командировъ разомъ вскрикнули:
— …чо!
Полкъ съ глухимъ дребезгомъ нестройно вскинулъ ружья. Гдѣ-то залязгали штыки.
Тогда Шульговичъ, преувеличенно растягивая слова, торжественно, сурово, радостно и громко, во всю мочь своихъ огромныхъ легкихъ, скомандовалъ:
— Къ це-ре-мо-ні-аль-но-му маршу-у!..
Теперь уже всѣ шестнадцать ротныхъ командировъ невпопадъ и фальшиво разными голосами запѣли:
— Къ церемоніальному маршу!
И гдѣ-то, въ хвостѣ колонны, одинъ отставшій ротный крикнулъ, уже послѣ другихъ, заплетающимся и стыдливымъ голосомъ, не договаривая команды:
— Къ церіальному…—и тотчасъ же робко оборвался.
— Попо-лу-ротна-а!—раскатился Шульговичъ.
— Пополуротно!—тотчасъ же подхватили ротные.
— На двух-взво-одную дистанцію!—заливался Шульговичъ.
— На двухвзводную дистанцію!..
— Ра-вненіе на-права-а!
— Равненіе направо!—повторило многоголосое пестрое эхо.
Шульговичъ выждалъ двѣ-три секунды и отрывисто бросилъ:
— Первая полурота—шагомъ!
Глухо доносясь сквозь плотные ряды, низко стелясь по самой землѣ, раздалась впереди густая команда Осадчаго:
— Пер-рвая полурота. Равненіе направо. Шагомъ… аршъ!
Дружно загрохотали впереди полковые барабанщики.
Видно было сзади, какъ отъ наклоннаго лѣса штыковъ отдѣлилась правильная длинная линія и равномѣрно закачалась въ воздухѣ.
— Вторая полурота, прямо!—услыхалъ Ромашовъ высокій, бабій голосъ Арчаковскаго.
И другая линія штыковъ, уходя, заколебалась. Звукъ барабановъ становился все тупѣе и тише, точно онъ опускался внизъ, подъ землю, и вдругъ на него налетѣла, смявъ и поваливъ его, веселая, сіяющая, рѣзко красивая волна оркестра. Это подхватила темпъ полковая музыка, и весь полкъ сразу ожилъ и подтянулся: головы поднялись выше, выпрямились стройнѣе тѣла, прояснились сѣрыя, усталыя лица.
Одна за другой отходили полуроты, и съ каждымъ разомъ все ярче, возбужденнѣй и радостнѣй становились звуки полкового марша. Вотъ отхлынула послѣдняя полурота перваго батальона. Подполковникъ Лехъ двинулся впередъ на костлявой вороной лошади, въ сопровожденіи Олизара. У обоихъ шашки «подвысь» съ кистью руки на уровнѣ лица. Слышна спокойная и, какъ всегда, небрежная команда Стельковскаго. Высоко надъ штыками плавно заходило древко знамени. Капитанъ Слива вышелъ впередъ—сгорбленный, обрюзгшій, оглядывая строй водянистыми выпученными глазами, длиннорукій, похожій на большую, старую, скучную обезьяну.
— П-первая полурота… п-прямо!
Легкимъ и лихимъ шагомъ выходитъ Ромашовъ передъ серединой своей полуроты. Что-то блаженное, красивое и гордое растетъ въ его душѣ. Быстро скользитъ онъ глазами по лицамъ первой шеренги. «Старый рубака обвелъ своихъ ветерановъ соколинымъ взоромъ»,—мелькаетъ у него въ головѣ пышная фраза, въ то время, когда онъ самъ тянетъ лихо, нараспѣвъ:
— Втор-ая полуро-ота-а…
«Разъ, два!»—считаетъ Ромашовъ мысленно и держитъ тактъ одними носками сапогъ. «Нужно подъ лѣвую ногу. Лѣвой, правой». И съ счастливымъ лицомъ, забросивъ назадъ голову, онъ выкрикиваетъ высокимъ, звенящимъ на все поле теноромъ:
— Пряма!
И, уже повернувшись, точно на пружинѣ, на одной ногѣ, онъ, не оборачиваясь назадъ, добавляетъ пѣвуче и двумя тонами ниже:
— Ра-авне-ніе направа-а!
Красота момента опьяняетъ его. На секунду ему кажется, что это музыка обдаетъ его волнами такого жгучаго, ослѣпительнаго свѣта, и что мѣдные, ликующіе крики падаютъ сверху, съ неба, изъ солнца. Какъ и давеча, при встрѣчѣ,—сладкій, дрожащій холодъ бѣжитъ по его тѣлу, и дѣлаетъ кожу жесткой, и приподымаетъ и шевелитъ волосы на головѣ.
Дружно, въ тактъ музыкѣ, закричала пятая рота, отвѣчая на похвалу генерала. Освобожденные отъ живой преграды изъ человѣческихъ тѣлъ, точно радуясь свободѣ, громче и веселѣе побѣжали навстрѣчу Ромашову яркіе звуки марша. Теперь подпоручикъ совсѣмъ отчетливо видитъ впереди и справа отъ себя грузную фигуру генерала на сѣрой лошади, неподвижную свиту сзади него, а еще дальше разноцвѣтную группу дамскихъ платьевъ, которыя въ ослѣпительномъ полуденномъ свѣтѣ кажутся какими-то сказочными, горящими цвѣтами. А слѣва блестятъ золотыя поющія трубы оркестра, и Ромашовъ чувствуетъ, что между генераломъ и музыкой протянулась невидимая волшебная нить, которую и радостно и жутко перейти.
Но первая полурота уже вступила въ эту черту.
— Хорошо, ребята!—слышится довольный голосъ корпуснаго командира.—А-а-а-а!—подхватываютъ солдаты высокими, счастливыми голосами. Еще громче вырываются впередъ звуки музыки. «О, милый!—съ умиленіемъ думаетъ Ромашовъ о генералѣ.—Умница!»
Теперь Ромашовъ одинъ. Плавно и упруго, едва касаясь ногами земли, приближается онъ къ завѣтной чертѣ. Голова его дерзко закинута назадъ и съ гордымъ вызовомъ обращена влѣво. Во всемъ тѣлѣ у него такое ощущеніе легкости и свободы, точно онъ получилъ неожиданную способность летать. И, сознавая себя предметомъ общаго восхищенія, прекраснымъ центромъ всего міра, онъ говоритъ самъ себѣ въ какомъ-то радужномъ, восторженномъ снѣ:
«Посмотрите, посмотрите,—это идетъ Ромашовъ». «Глаза дамъ сверкали восторгомъ». Разъ, два, лѣвой!.. «Впереди полуроты граціозной походкой шелъ красивый молодой подпоручикъ». Лѣвой, правой!.. «Полковникъ Шульговичъ, вашъ Ромашовъ одна прелесть,—сказалъ корпусный командиръ:—я бы хотѣлъ имѣть его своимъ адъютантомъ». Лѣвой…
Еще секунда, еще мгновеніе—и Ромашовъ пересѣкаетъ очарованную нить. Музыка звучитъ безумнымъ, героическимъ, огненнымъ торжествомъ. «Сейчасъ похвалитъ»,—думаетъ Ромашовъ, и душа его полна праздничнымъ сіяніемъ. Слышенъ голосъ корпуснаго командира, вотъ голосъ Шульговича, еще чьи-то голоса… «Конечно, генералъ похвалилъ, но отчего же солдаты не отвѣчали? Кто-то кричитъ сзади, изъ рядовъ… Что̀ случилось?»
Ромашовъ обернулся назадъ и поблѣднѣлъ. Вся его полурота вмѣсто двухъ прямыхъ, стройныхъ линій представляла изъ себя безобразную, изломанную по всѣмъ направленіямъ, стѣснившуюся, какъ овечье стадо, толпу. Это случилось отъ того, что подпоручикъ, упоенный своимъ восторгомъ и своими пылкими мечтами, самъ не замѣтилъ того, какъ шагъ за шагомъ передвигался отъ середины вправо, насѣдая въ то же время на полуроту, и наконецъ очутился на ея правомъ флангѣ, смявъ и разстроивъ общее движеніе. Все это Ромашовъ увидѣлъ и понялъ въ одно короткое, какъ мысль, мгновеніе, такъ же, какъ увидѣлъ и рядового Хлѣбникова, который ковылялъ одинъ, шагахъ въ двадцати за строемъ, какъ разъ на глазахъ генерала. Онъ упалъ на ходу и теперь, весь въ пыли, догонялъ свою полуроту, низко согнувшись подъ тяжестью амуниціи, точно бѣжа на четверенькахъ, держа въ одной рукѣ ружье за середину, а другой рукой безпомощно вытирая носъ.
Ромашову вдругъ показалось, что сіяющій майскій день сразу потемнѣлъ, что на его плечи легла мертвая, чужая тяжесть, похожая на песчаную гору, и что музыка заиграла скучно и глухо. И самъ онъ почувствовалъ себя маленькимъ, слабымъ, некрасивымъ, съ вялыми движеніями, съ грузными, неловкими заплетающимися ногами.
Къ нему уже летѣлъ карьеромъ полковой адъютантъ. Лицо Федоровскаго было красно и перекошено злостью, нижняя челюсть прыгала. Онъ задыхался отъ гнѣва и отъ быстрой скачки. Еще издали онъ началъ яростно кричать, захлебываясь и давясь словами:
— Подпоручикъ… Ромашовъ… Командиру полка объявляетъ вамъ… стройжайшій выговоръ… На семь дней… на гауптвахту… въ штабъ дивизіи… Безобразіе, скандалъ… Весь полкъ о......и!.. Мальчишка!
Ромашовъ не отвѣчалъ ему, даже не повернулъ къ нему головы. Что жъ, конечно, онъ имѣетъ право браниться! Вотъ и солдаты слышали, какъ адъютантъ кричалъ на него. «Ну, что̀ жъ, и пускай слышали, такъ мнѣ и надо, и пускай,—съ острой, ненавистью къ самому себѣ подумалъ Ромашовъ.—Все теперь пропало для меня. Я застрѣлюсь. Я опозоренъ навѣки. Все, все пропало для меня. Я смѣшной, я маленькій, у меня блѣдное, некрасивое лицо, какое-то нелѣпое лицо, противнѣе всѣхъ лицъ на свѣтѣ. Все пропало! Солдаты идутъ сзади меня, смотрятъ мнѣ въ спину и смѣются, и подталкиваютъ другъ друга локтями. А можетъ-быть, жалѣютъ меня? Нѣтъ, я непремѣнно, непремѣнно застрѣлюсь!»
Полуроты, отходя довольно далеко отъ корпуснаго командира, одна за другой заворачивали лѣвымъ плечомъ и возвращались на прежнее мѣсто, откуда онѣ начали движеніе. Тутъ ихъ перестраивали въ развернутый ротный строй. Пока подходили заднія части, людямъ позволили стоять вольно, а офицеры сошли съ своихъ мѣстъ, чтобы размяться и покурить изъ рукава. Одинъ Ромашовъ оставался въ серединѣ фронта, на правомъ флангѣ своей полуроты. Концомъ обнаженной шашки онъ сосредоточенно ковырялъ землю у своихъ ногъ и хотя не подымалъ опущенной головы, но чувствовалъ, что со всѣхъ сторонъ на него устремлены любопытные, насмѣшливые и презрительные взгляды.
Капитанъ Слива прошелъ мимо Ромашова и, не останавливаясь, не глядя на него, точно разговаривая самъ съ собою, проворчалъ хрипло, со сдержанной злобой, сквозь сжатые зубы:
— С-сегодня же из-звольте подать рапортъ о п-переводѣ въ другую роту.
Потомъ подошелъ Вѣткинъ. Въ его свѣтлыхъ, добрыхъ глазахъ и въ углахъ опустившихся губъ Ромашовъ прочелъ то брезгливое и жалостное выраженіе, съ какимъ люди смотрятъ на раздавленную поѣздомъ собаку. И въ то же время самъ Ромашовъ, съ отвращеніемъ почувствовалъ у себя на лицѣ какую-то безсмысленную, тусклую улыбку.
— Пойдемъ, покуримъ, Юрій Алексѣичъ,—сказалъ Вѣткинъ.
И, чмокнувъ языкомъ и качнувъ головой, онъ прибавилъ съ досадой:
— Эхъ, голубчикъ!..
У Ромашова затрясся подбородокъ, а въ гортани стало горько и тѣсно. Едва удерживаясь отъ рыданій, онъ отвѣтилъ обрывающимся, задушеннымъ голосомъ обиженнаго ребенка:
— Нѣтъ ужъ… что̀ ужъ тутъ… я не хочу…
Вѣткинъ отошелъ въ сторону. «Вотъ возьму сейчасъ, подойду и ударю Сливу по щекѣ,—мелькнула у Ромашова ни съ того ни съ сего отчаянная мысль.—Или подойду къ корпусному и скажу: «Стыдно тебѣ, старому человѣку, играть въ солдатики и мучить людей. Отпусти ихъ отдохнуть. Изъ-за тебя двѣ недѣли били солдатъ».
Но вдругъ ему вспомнились его недавнія горделивыя мечты о стройномъ красавцѣ-подпоручикѣ, о дамскомъ восторгѣ, объ удовольствіи въ глазахъ боевого генерала,—и ему стало такъ стыдно, что онъ мгновенно покраснѣлъ не только лицомъ, но даже грудью и спиной.
«Ты смѣшной, презрѣнный, гадкій человѣкъ!—крикнулъ онъ самому себѣ мысленно.—Знайте же всѣ, что я сегодня застрѣлюсь!»
Смотръ кончался. Роты еще нѣсколько разъ продефилировали передъ корпуснымъ командиромъ: сначала поротно шагомъ, потомъ бѣгомъ, затѣмъ сомкнутой колонной съ ружьями на перевѣсъ. Генералъ какъ будто смягчился немного и нѣсколько разъ похвалилъ солдатъ. Было уже около четырехъ часовъ. Наконецъ полкъ остановился, и приказали людямъ стоять вольно. Штабъ-горнистъ затрубилъ «вызовъ начальниковъ».
— Господа офицеры, къ корпусному командиру!—пронеслось по рядамъ.
Офицеры вышли изъ строя и сплошнымъ кольцомъ окружили корпуснаго командира. Онъ сидѣлъ на лошади, сгорбившись, опустившись, повидимому, сильно утомленный, но его умные, прищуренные, опухшіе глаза живо и насмѣшливо глядѣли сквозь золотыя очки.
— Буду кратокъ,—заговорилъ онъ отрывисто и вѣско.—Полкъ никуда не годенъ. Солдатъ не браню, обвиняю начальниковъ. Кучеръ плохъ—и лошади не везутъ. Не вижу въ васъ сердца, разумнаго пониманія заботы о людяхъ. Помните твердо: «Блаженъ, иже душу свою положитъ за други своя». А у васъ одна мысль—лишь бы угодить на смотру начальству. Людей завертѣли, какъ извозчичьихъ лошадей. Офицеры имѣютъ запущенный и дикій видъ, какіе-то дьячки въ мундирахъ. Впрочемъ, объ этомъ прочтете въ моемъ приказѣ. Одинъ прапорщикъ, кажется, шестой или седьмой роты, потерялъ равненіе и сдѣлалъ изъ роты кашу. Стыдно! Не требую шагистики въ три темпа, но глазомѣръ и спокойствіе прежде всего.
«Обо мнѣ!»—съ ужасомъ подумалъ Ромашовъ, и ему показалось, что всѣ стоящіе здѣсь одновременно обернулись на него. Но никто не пошевелился. Всѣ стояли молчаливые, понурые и неподвижные, не сводя глазъ съ лица генерала.
— Командиру пятой роты мое горячее спасибо!—продолжалъ корпусный командиръ.—Гдѣ вы, капитанъ? А, вотъ!—генералъ нѣсколько театрально, двумя руками поднялъ надъ головой фуражку, обнажилъ лысый мощный черепъ, сходящійся шишкой надъ лбомъ, и низко поклонился Стельковскому.—Еще разъ благодарю васъ и съ удовольствіемъ жму вашу руку. Если приведетъ Богъ драться моему корпусу подъ моимъ начальствомъ,—глаза генерала заморгали и засвѣтились слезами:—то помните, капитанъ, первое опасное дѣло поручу вамъ. А теперь, господа, мое почтеніе-съ. Вы свободны, радъ буду видѣть васъ въ другой разъ, но въ другомъ порядкѣ. Позвольте-ка дорогу коню.
— Ваше превосходительство,—выступилъ впередъ Шульговичъ:—осмѣлюсь предложить отъ имени общества господъ офицеровъ отобѣдать въ нашемъ собраніи. Мы будемъ…
— Нѣтъ, ужъ зачѣмъ!—сухо оборвалъ его генералъ.—Премного благодаренъ, я приглашенъ сегодня къ графу Ледоховскому.
Сквозь широкую дорогу, очищенную офицерами, онъ галопомъ поскакалъ къ полку. Люди сами, безъ приказанія встрепенулись, вытянулись и затихли.
— Спасибо, N—цы!—твердо и привѣтливо крикнулъ генералъ.—Даю вамъ два дня отдыха. А теперь…—онъ весело возвысилъ голосъ:—по палаткамъ бѣгомъ маршъ! Ура!
Казалось, онъ этимъ короткимъ крикомъ сразу толкнулъ весь полкъ. Съ оглушительнымъ радостнымъ ревомъ кинулись полторы тысячи людей въ разныя стороны, и земля затряслась и загудѣла подъ ихъ ногами.
Ромашовъ отдѣлился отъ офицеровъ, толпою возвращавшихся въ городъ, и пошелъ дальней дорогой, черезъ лагерь. Онъ чувствовалъ себя въ эти минуты какимъ-то жалкимъ отщепенцемъ, выброшеннымъ изъ полковой семьи, какимъ-то непріятнымъ, чуждымъ для всѣхъ человѣкомъ, и даже не взрослымъ человѣкомъ, а противнымъ, порочнымъ и уродливымъ мальчишкой.
Когда онъ проходилъ сзади палатокъ своей роты, по офицерской линіи, то чей-то сдавленный, но гнѣвный крикъ привлекъ его вниманіе. Онъ остановился на минутку и въ просвѣтѣ между палатками увидѣлъ своего фельдфебеля Рынду, маленькаго, краснолицаго, апоплектическаго крѣпыша, который, неистово и скверно ругаясь, билъ кулаками по лицу Хлѣбникова. У Хлѣбникова было темное, глупое, растерянное лицо, а въ безсмысленныхъ глазахъ свѣтился животный ужасъ. Голова его жалко моталась изъ одной стороны въ другую, и слышно было, какъ при каждомъ ударѣ громко клацали другъ о друга его челюсти.
Ромашовъ торопливо, почти бѣгомъ, прошелъ мимо. У него не было силъ заступиться за Хлѣбникова. И въ то же время онъ болѣзненно почувствовалъ, что его собственная судьба и судьба этого несчастнаго, забитаго, замученнаго солдатика какъ-то странно, родственно-близко и противно сплелись за нынѣшній день. Точно они были двое калѣкъ, страдающихъ одной и той же болѣзнью и возбуждающихъ въ людяхъ одну и ту же брезгливость. И хотя это сознаніе одинаковости положеній и внушало Ромашову колючій стыдъ и отвращеніе, но въ немъ было также что-то необычайное, глубокое, истинно-человѣческое.
