живутъ какой-то особой, красивой, недосягаемой для него, высшей жизнью.
Кто-то издали подалъ музыкѣ знакъ перестать играть. Командиръ корпуса крупной рысью ѣхалъ отъ лѣваго фланга къ правому вдоль линіи полка, и за нимъ разнообразно волнующейся, пестрой, нарядной вереницей растянулась его свита. Полковникъ Шульговичъ подскакалъ къ первой ротѣ. Затягивая поводья своему гнѣдому мерину, завалившись тучнымъ корпусомъ назадъ, онъ крикнулъ тѣмъ неестественно-свирѣпымъ, испуганнымъ и хриплымъ голосомъ, какимъ кричатъ на пожарахъ брандъ-майоры:
— Капитанъ Осадчій! Выводите роту-у! Жива-а!.
У полкового командира и у Осадчаго на всѣхъ ученьяхъ было постоянное любовное соревнованіе въ голосахъ. И теперь даже въ шестнадцатой ротѣ была слышна щегольская металлическая команда Осадчаго:
— Рота, на плечо! Равненіе на середину, шагомъ маршъ!
У него въ ротѣ, путемъ долгаго, упорнаго труда былъ выработанъ при маршировкѣ особый, чрезвычайно рѣдкій и твердый шагъ, при чемъ солдаты очень высоко поднимали ногу вверхъ и съ силою бросали ее на землю. Это выходило громко и внушительно и служило предметомъ зависти для другихъ ротныхъ командировъ.
Но не успѣла первая рота сдѣлать и пятидесяти шаговъ, какъ раздался нетерпѣливый окрикъ корпуснаго командира:
— Это что̀ такое? Остановите роту. Остановите! Ротный командиръ, пожалуйте ко мнѣ. Что̀ вы тутъ показываете? Что̀ это: похоронная процессія? Факельцугъ? Раздвижные солдатики? Маршировка въ три темпа? Теперь, капитанъ, не николаевскія времена, когда служили по двадцати пяти лѣтъ. Сколько лишнихъ дней у васъ ушло на этотъ кордебалетъ! Драгоцѣнныхъ дней!
