вскрикнули и запѣли высокія мѣдныя трубы, глухіе удары барабана торопили ихъ блестящій бѣгъ, и непоспѣвавшіе за нимъ тяжелые тромбоны ласково ворчали густыми, спокойными, бархатными голосами. На станціи длинно, тонко и чисто засвистѣлъ паровозъ, и этотъ новый мягкій звукъ, вплетясь въ торжествующіе мѣдные звуки оркестра, слился съ нимъ въ одну чудесную, радостную гармонію. Какая-то бодрая, смѣлая волна вдругъ подхватила Ромашова, легко и сладко поднявъ его на себѣ. Съ проникновенной и веселой ясностью онъ сразу увидѣлъ и блѣдную отъ зноя голубизну неба, и золотой свѣтъ солнца, дрожавшій въ воздухѣ, и теплую зелень дальняго поля,—точно онъ не замѣчалъ ихъ раньше,—и вдругъ почувствовалъ себя молодымъ, сильнымъ, ловкимъ, гордымъ отъ сознанія, что и онъ принадлежитъ къ этой стройной, неподвижной, могучей массѣ людей, таинственно скованныхъ одной незримой волей…
Шульговичъ, держа обнаженную шашку у самаго лица, тяжелымъ галопомъ поскакалъ навстрѣчу.
Сквозь грубо-веселые, воинственные звуки музыки послышался спокойный, круглый голосъ генерала:
— Здорово, первая рота!
Солдаты дружно, старательно и громко закричали. И опять на станціи свистнулъ паровозъ—на этотъ разъ отрывисто, коротко и точно съ задоромъ. Здороваясь поочередно съ ротами, корпусный командиръ медленно ѣхалъ по фронту. Уже Ромашовъ отчетливо видѣлъ его грузную, оплывшую фигуру, съ крупными поперечными складками кителя подъ грудью и на жирномъ животѣ, и большое квадратное лицо, обращенное къ солдатамъ, и щегольской съ красными вензелями вальтрапъ на видной сѣрой лошади, и костяныя колечки мартингала, и маленькую ногу въ низкомъ лакированномъ сапогѣ.
— Здорово, шестая!
