щался ружейный прикладъ, и чтобы наклонъ всѣхъ солдатскихъ тѣлъ оказался одинаковымъ. И ротные командиры выходили изъ себя, крича: «Ивановъ, подай корпусъ впередъ! Бурченко, правое плечо доверни въ поле! Лѣвый носокъ назадъ! Еще!..»
Въ половинѣ одиннадцатаго пріѣхалъ полковой командиръ. Подъ нимъ былъ огромный, видный гнѣдой меринъ, весь въ темныхъ яблокахъ, всѣ четыре ноги бѣлыя до колѣнъ. Полковникъ Шульговичъ имѣлъ на лошади внушительный, почти величественный видъ и сидѣлъ прочно, хотя черезчуръ по-пѣхотному, на слишкомъ короткихъ стременахъ. Привѣтствуя полкъ, онъ крикнулъ молодцовато, съ наиграннымъ веселымъ задоромъ:
— Здорово, красавцы-ы-ы!..
Ромашовъ вспомнилъ свои четвертый взводъ и въ особенности хилую, младенческую фигуру Хлѣбникова и не могъ удержаться отъ улыбки: «Нечего сказать, хороши красавцы!»
При звукахъ полковой музыки, игравшей встрѣчу, вынесли знамена. Началось томительное ожиданіе. Далеко впередъ, до самаго вокзала, откуда ждали корпуснаго командира, тянулась цѣпь махальныхъ, которые должны были сигналами предупредить о прибытіи начальства. Нѣсколько разъ поднималась ложная тревога. Поспѣшно выдергивались колышки съ веревками, полкъ выравнивался, подтягивался, замиралъ въ ожиданіи,—но проходило нѣсколько тяжелыхъ минутъ, и людямъ опять позволяли стоять вольно, только не измѣнять положенія ступней. Впереди, шагахъ въ трехстахъ отъ строя, яркими разноцвѣтными пятнами пестрѣли дамскія платья, зонтики и шляпки: тамъ стояли полковыя дамы, собравшіяся поглядѣть на парадъ. Ромашовъ зналъ отлично, что Шурочки нѣтъ въ этой свѣтлой, точно праздничной группѣ, но когда онъ глядѣлъ туда,—всякій разъ что-то сладко ныло у
