Люди закричали вокругъ Ромашова преувеличенно громко, точно надрываясь отъ собственнаго крика. Генералъ увѣренно и небрежно сидѣлъ на лошади, а она, съ налившимися кровью добрыми глазами, красиво выгнувъ шею, сочно похрустывая желѣзомъ мундштука во рту и роняя съ морды легкую бѣлую пѣну, шла частымъ, танцующимъ, гибкимъ шагомъ. «У него виски сѣдые, а усы черные, должно-быть, нафабренные»,—мелькнула у Ромашова быстрая мысль.
Сквозь золотыя очки корпусный командиръ внимательно вглядывался своими темными, совсѣмъ молодыми, умными и насмѣшливыми глазами въ каждую пару впивавшихся въ него глазъ. Вотъ онъ поровнялся съ Ромашовымъ и приложилъ руку къ козырьку фуражки. Ромашовъ стоялъ, весь вытянувшись, съ напряженными мускулами ногъ, крѣпко, до боли, стиснувъ эфесъ опущенной внизъ шашки. Преданный, счастливый восторгъ вдругъ холодкомъ пробѣжалъ по наружнымъ частямъ его рукъ и ногъ, покрывъ ихъ жесткими пупырышками. И, глядя неотступно въ лицо корпуснаго командира, онъ подумалъ про себя, по своей наивной дѣтской привычкѣ: «Глаза боевого генерала съ удовольствіемъ остановились на стройной, худощавой фигурѣ молодого подпоручика».
Корпусный командиръ объѣхалъ такимъ образомъ поочередно всѣ роты, здороваясь съ каждой. Сзади него нестройной блестящей группой двигалась свита: около пятнадцати штабныхъ офицеровъ на прекрасныхъ, выхоленныхъ лошадяхъ. Ромашовъ и на нихъ глядѣлъ тѣми же преданными глазами, но никто изъ свиты не обернулся на подпоручика: всѣ эти парады, встрѣчи съ музыкой, эти волненія маленькихъ пѣхотныхъ офицеровъ были для нихъ привычнымъ, давно наскучившимъ дѣломъ. И Ромашовъ со смутной завистью и недоброжелательствомъ почувствовалъ, что эти высокомѣрные люди
