Это случилось отъ того, что подпоручикъ, упоенный своимъ восторгомъ и своими пылкими мечтами, самъ не замѣтилъ того, какъ шагъ за шагомъ передвигался отъ середины вправо, насѣдая въ то же время на полуроту, и наконецъ очутился на ея правомъ флангѣ, смявъ и разстроивъ общее движеніе. Все это Ромашовъ увидѣлъ и понялъ въ одно короткое, какъ мысль, мгновеніе, такъ же, какъ увидѣлъ и рядового Хлѣбникова, который ковылялъ одинъ, шагахъ въ двадцати за строемъ, какъ разъ на глазахъ генерала. Онъ упалъ на ходу и теперь, весь въ пыли, догонялъ свою полуроту, низко согнувшись подъ тяжестью амуниціи, точно бѣжа на четверенькахъ, держа въ одной рукѣ ружье за середину, а другой рукой безпомощно вытирая носъ.
Ромашову вдругъ показалось, что сіяющій майскій день сразу потемнѣлъ, что на его плечи легла мертвая, чужая тяжесть, похожая на песчаную гору, и что музыка заиграла скучно и глухо. И самъ онъ почувствовалъ себя маленькимъ, слабымъ, некрасивымъ, съ вялыми движеніями, съ грузными, неловкими заплетающимися ногами.
Къ нему уже летѣлъ карьеромъ полковой адъютантъ. Лицо Федоровскаго было красно и перекошено злостью, нижняя челюсть прыгала. Онъ задыхался отъ гнѣва и отъ быстрой скачки. Еще издали онъ началъ яростно кричать, захлебываясь и давясь словами:
— Подпоручикъ… Ромашовъ… Командиру полка объявляетъ вамъ… стройжайшій выговоръ… На семь дней… на гауптвахту… въ штабъ дивизіи… Безобразіе, скандалъ… Весь полкъ о......и!.. Мальчишка!
Ромашовъ не отвѣчалъ ему, даже не повернулъ къ нему головы. Что жъ, конечно, онъ имѣетъ право браниться! Вотъ и солдаты слышали, какъ адъютантъ кричалъ на него. «Ну, что̀ жъ, и пускай слышали, такъ мнѣ и надо, и пускай,—съ острой, ненавистью къ самому
