себѣ подумалъ Ромашовъ.—Все теперь пропало для меня. Я застрѣлюсь. Я опозоренъ навѣки. Все, все пропало для меня. Я смѣшной, я маленькій, у меня блѣдное, некрасивое лицо, какое-то нелѣпое лицо, противнѣе всѣхъ лицъ на свѣтѣ. Все пропало! Солдаты идутъ сзади меня, смотрятъ мнѣ въ спину и смѣются, и подталкиваютъ другъ друга локтями. А можетъ-быть, жалѣютъ меня? Нѣтъ, я непремѣнно, непремѣнно застрѣлюсь!»
Полуроты, отходя довольно далеко отъ корпуснаго командира, одна за другой заворачивали лѣвымъ плечомъ и возвращались на прежнее мѣсто, откуда онѣ начали движеніе. Тутъ ихъ перестраивали въ развернутый ротный строй. Пока подходили заднія части, людямъ позволили стоять вольно, а офицеры сошли съ своихъ мѣстъ, чтобы размяться и покурить изъ рукава. Одинъ Ромашовъ оставался въ серединѣ фронта, на правомъ флангѣ своей полуроты. Концомъ обнаженной шашки онъ сосредоточенно ковырялъ землю у своихъ ногъ и хотя не подымалъ опущенной головы, но чувствовалъ, что со всѣхъ сторонъ на него устремлены любопытные, насмѣшливые и презрительные взгляды.
Капитанъ Слива прошелъ мимо Ромашова и, не останавливаясь, не глядя на него, точно разговаривая самъ съ собою, проворчалъ хрипло, со сдержанной злобой, сквозь сжатые зубы:
— С-сегодня же из-звольте подать рапортъ о п-переводѣ въ другую роту.
Потомъ подошелъ Вѣткинъ. Въ его свѣтлыхъ, добрыхъ глазахъ и въ углахъ опустившихся губъ Ромашовъ прочелъ то брезгливое и жалостное выраженіе, съ какимъ люди смотрятъ на раздавленную поѣздомъ собаку. И въ то же время самъ Ромашовъ, съ отвращеніемъ почувствовалъ у себя на лицѣ какую-то безсмысленную, тусклую улыбку.
