Осадчій стоялъ передъ нимъ, высокій, неподвижный, сумрачный, съ опущенной внизъ обнаженной шашкой. Генералъ помолчалъ немного и продолжалъ спокойнѣе, съ грустнымъ и насмѣшливымъ выраженіемъ:
— Небось, людей совсѣмъ задергали шагистикой? Эхъ, вы, Аники-воины. А спроси у васъ… да вотъ, позвольте, какъ этого молодчика фамилія?
Генералъ показалъ пальцемъ на второго отъ праваго фланга солдата.
— Игнатій Михайловъ, ваше превосходительство,—безучастнымъ, солдатскимъ деревяннымъ басомъ отвѣтилъ Осадчій.
— Хорошо-съ. А что вы о немъ знаете? Холостъ онъ? Женатъ? Есть у него дѣти? Можетъ-быть, у него есть тамъ въ деревнѣ какое-нибудь горе? Бѣда? Нуждишка? Что̀?
— Не могу знать, ваше превосходительство. Сто человѣкъ. Трудно запомнить.
— Трудно запомнить!—съ горечью повторилъ генералъ.—Ахъ, господа, господа! Сказано въ писаніи: духа не угашайте, а вы что̀ дѣлаете? Вѣдь эта самая святая, сѣрая скотинка, когда дѣло дойдетъ до боя, васъ своей грудью прикроетъ, вынесетъ васъ изъ огня на своихъ плечахъ, на морозѣ васъ своей шинелишкой дырявой прикроетъ, а вы—не могу знать.
И, мгновенно раздражаясь, перебирая нервно и безъ нужды поводья, генералъ закричалъ черезъ голову Осадчаго на полкового командира:
— Полковникъ, уберите эту роту. И смотрѣть не буду. Уберите, уберите сейчасъ же! Петрушки! Картонные паяцы! Чугунные мозги!
Съ этого и начался провалъ полка. Утомленіе и запуганность солдатъ, безсмысленная жестокость унтеръ-офицеровъ, бездушное, рутинное и халатное отношеніе
