Пятнадцатую и шестнадцатую роты онъ и совсѣмъ не сталъ смотрѣть, а только сказалъ съ отвращеніемъ, устало махнувъ рукою:
— Ну, это… недоноски какіе-то.
Оставался церемоніальный маршъ. Весь полкъ свели въ тѣсную, сомкнутую колонну, пополуротно. Опять выскочили впередъ желонеры и вытянулись противъ праваго фланга, обозначая линію движенія. Становилось невыносимо жарко. Люди изнемогали отъ духоты и отъ тяжелыхъ испареній собственныхъ тѣлъ, скученныхъ въ маломъ пространствѣ, отъ запаха сапогъ, махорки, грязной человѣческой кожи и перевареннаго желудкомъ чернаго хлѣба.
Но передъ церемоніальнымъ маршемъ всѣ ободрились. Офицеры почти упрашивали солдатъ: «Братцы, вы ужъ постарайтесь пройти молодцами передъ корпуснымъ. Не осрамите». И въ этомъ обращеніи начальниковъ съ подчиненными проскальзывало теперь что-то заискивающее, неувѣренное и виноватое. Какъ будто гнѣвъ такой недосягаемо-высокой особы, какъ корпусный командиръ, вдругъ придавилъ общей тяжестью и офицера и солдата, обезличилъ и уровнялъ ихъ, и сдѣлалъ въ одинаковой степени испуганными, растерянными и жалкими.
— Полкъ, смирррна-а… Музыканты, на линію-у!—донеслась издали команда Шульговича.
И всѣ полторы тысячи человѣкъ на секунду зашевелились, съ глухимъ, торопливымъ ропотомъ, и вдругъ неподвижно затихли, нервно и сторожко вытянувшись.
Шульговича не было видно. Опять докатился его зычный, разливающійся голосъ:
— Полкъ, на плечо-о-о!..
Четверо батальонныхъ командировъ, повернувшись на лошадяхъ къ своимъ частямъ, скомандовали вразбродъ:
— Батальонъ, на пле…
