ваго до праваго фланга. Сначала беззвучный взмахъ руки и—только спустя секунду—сухой трескъ удара, и опять, и опять, и опять… Въ этомъ было много жуткаго и омерзительнаго. Унтеръ-офицеры жестоко били своихъ подчиненныхъ за ничтожную ошибку въ словесности, за потерянную ногу при маршировкѣ,—били въ кровь, выбивали зубы, разбивали ударами по уху барабанныя перепонки, валили кулаками на землю. Никому не приходило въ голову жаловаться: наступилъ какой-то общій чудовищный, зловѣщій кошмаръ; какой-то нелѣпый гипнозъ овладѣлъ полкомъ. И все это усугублялось страшной жарой. Май въ этомъ году былъ необыкновенно зноенъ.
У всѣхъ нервы напряглись до послѣдней степени. Въ офицерскомъ собраніи во время обѣдовъ и ужиновъ все чаще и чаще вспыхивали нелѣпые споры, безпричинныя обиды, ссоры. Солдаты осунулись и глядѣли идіотами. Въ рѣдкія минуты отдыха изъ палатокъ не слышалось ни шутокъ ни смѣха. Однако ихъ все-таки заставляли по вечерамъ, послѣ переклички, веселиться. И они, собравшись въ кружокъ, съ безучастными лицами равнодушно гаркали:
Для рассейскаго солдата
Пули, бомбы ничего,
Съ ними онъ за панибрата,
Все бездѣлки для него.
А потомъ играли на гармоніи плясовую, и фельдфебель командовалъ:
— Грегорашъ, Скворцовъ, у кругъ! Пляши, сукины дѣти!.. Веселись!
Они плясали, но въ этой пляскѣ, какъ и въ пѣніи, было что-то деревянное, мертвое, отъ чего хотѣлось плакать.
Одной только пятой ротѣ жилось легко и свободно. Выходила она на ученье часомъ позже другихъ, а уходила
