колпака, и представлялъ повара Лукича изъ офицерскаго клуба. Долго перетасовывали мѣста, чтобы дамы сидѣли непремѣнно вперемежку съ кавалерами. Приходилось полулежать, полусидѣть въ неудобныхъ позахъ, это было ново и занимательно, и по этому поводу молчаливый Лещенко вдругъ, къ общему удивленію и потѣхѣ, сказалъ съ напыщеннымъ и глупымъ видомъ:
— Мы теперь возлежимъ, точно древне-римскіе греки.
Шурочка посадила рядомъ съ собой съ одной стороны Тальмана, а съ другой—Ромашова. Она была необыкновенно разговорчива, весела и казалась такой возбужденной, что это многимъ бросилось въ глаза. Никогда Ромашовъ не находилъ ее такой очаровательно-красивой. Онъ видѣлъ, что въ ней струится, трепещетъ и просится наружу какое-то большое, новое, лихорадочное чувство. Иногда она безъ словъ оборачивалась къ Ромашову и смотрѣла на него молча, можетъ-быть, только полусекундой больше, чѣмъ слѣдовало бы, немного больше, чѣмъ всегда, но всякій разъ въ ея взглядѣ онъ ощущалъ ту же непонятную ему, горячую, притягивающую силу.
Осадчій, сидѣвшій одинъ во главѣ стола, приподнялся и сталъ на колѣни. Постучавъ ножомъ о стаканъ и добившись тишины, онъ заговорилъ низкимъ груднымъ голосомъ, который сочными волнами заколебался въ чистомъ воздухѣ лѣса:
— Ну-съ, господа… Выпьемъ же первую чару за здоровье нашей прекрасной хозяйки и дорогой именинницы. Дай ей Богъ всякаго счастья и чинъ генеральши.
И, высоко поднявъ кверху большую рюмку, онъ заревѣлъ во всю мочь своей страшной глотки:
— Урра!
Казалось, вся роща ахнула отъ этого львинаго крика, и гулкіе отзвуки побѣжали между деревьями. Андрусевичъ, сидѣвшій рядомъ съ Осадчимъ, въ комическомъ
