низкихъ туфляхъ и въ черныхъ чулкахъ съ какимъ-то стрѣльчатымъ бѣлымъ узоромъ. Съ отуманенной головой, съ шумомъ въ ушахъ, Ромашовъ вдругъ крѣпко прижался зубами къ этому живому, упругому, холодному, сквозь чулокъ, тѣлу.
— Ромочка… Не надо,—услышалъ онъ надъ собой ея слабый, протяжный и точно лѣнивый голосъ.
Онъ поднялъ голову. И опять все ему показалось въ этотъ мигъ чудесной, таинственной лѣсной сказкой. Ровно подымалась по скату вверхъ роща съ темной травой и съ черными, рѣдкими, молчаливыми деревьями, которыя неподвижно и чутко прислушивались къ чему-то сквозь дремоту. А на самомъ верху, сквозь густую чащу верхушекъ и дальнихъ стволовъ, надъ ровной, высокой чертой горизонта рдѣла узкая полоса зари—не краснаго и не багроваго цвѣта, а темно-пурпурнаго, необычайнаго, похожаго на угасающій уголь или на пламя, преломленное сквозь густое красное вино. И на этой горѣ, между черныхъ деревьевъ, въ темной пахучей травѣ, лежала, какъ отдыхающая лѣсная богиня, непонятная, прекрасная бѣлая женщина.
Ромашовъ придвинулся къ ней ближе. Ему казалось, что отъ лица ея идетъ блѣдное сіяніе. Глазъ ея не было видно—вмѣсто нихъ были два большихъ темныхъ пятна, но Ромашовъ чувствовалъ, что она смотритъ на него.
— Это сказка!—прошепталъ онъ тихо однимъ движеніемъ рта.
— Да, милый, сказка…
Онъ сталъ цѣловать ея платье, отыскалъ ея руку и приникъ лицомъ къ узкой, теплой, душистой ладони, и въ то же время онъ говорилъ, задыхаясь, обрывающимся голосомъ:
— Саша… Я люблю васъ… Я люблю…
