«Ахъ—письмо!—вдругъ вспыхнуло въ памяти Ромашова.—Эта странная фраза: несмотря ни на что… И подчеркнуто… Значитъ, что-то есть? Можетъ-быть, Николаевъ сердится на меня! Ревнуетъ? Можетъ-быть, какая-нибудь сплетня? Николаевъ былъ въ послѣдніе дни такъ сухъ со мною. Нѣтъ, нѣтъ, проѣду мимо!»
— Дальше!—крикнулъ онъ извозчику.
Но тотчасъ же онъ—не услышалъ и не увидѣлъ, а скорѣе почувствовалъ, какъ дверь въ домѣ отворилась—почувствовалъ по сладкому и бурному біенію своего сердца.
— Ромочка! Куда же это вы?—раздался сзади него веселый, звонкій голосъ Александры Петровны.
Онъ дернулъ Лейбу за кушакъ и выпрыгнулъ изъ экипажа. Шурочка стояла въ черной рамѣ раскрытой двери. На ней было бѣлое гладкое платье съ красными цвѣтами за поясомъ, съ праваго бока; тѣ же цвѣты ярко и тепло краснѣли въ ея волосахъ. Странно: Ромашовъ зналъ безошибочно, что это—она, и все-таки точно не узнавалъ ея. Чувствовалось въ ней что-то новое, праздничное и сіяющее.
Въ то время, когда Ромашовъ бормоталъ свои поздравления, она, не выпуская его руки изъ своей, нѣжнымъ и фамильярнымъ усиліемъ заставила его войти вмѣстѣ съ ней въ темную переднюю. И въ это время она говорила быстро и вполголоса:
— Спасибо, Ромочка, что пріѣхали. Ахъ, я такъ боялась, что вы откажетесь. Слушайте: будьте сегодня милы и веселы. Не обращайте ни на что вниманія. Вы смѣшной: чуть васъ тронешь, вы и завяли. Такая вы стыдливая мимоза.
— Александра Петровна… сегодня ваше письмо такъ смутило меня. Тамъ есть одна фраза.
— Милый, милый, не надо!..—Она взяла обѣ его руки
