вившись на войну жизнерадостнымъ прапорщикомъ, онъ вернулся съ нея желчнымъ и раздражительнымъ ипохондрикомъ. Нѣтъ, Дорошенко не дастъ денегъ, а тѣмъ болѣе подпоручику, который уже третій мѣсяцъ пишетъ: «Расчетъ вѣренъ».
«Но не будемъ унывать!—говорилъ самъ себѣ Ромашовъ.—Переберемъ въ памяти всѣхъ офицеровъ. Начнемъ съ ротныхъ. По порядку. Первая рота—Осадчій».
Передъ Ромашовымъ встало удивительное, красивое лицо Осадчаго, съ его тяжелымъ, звѣринымъ взглядомъ. «Нѣтъ—кто угодно, только не онъ. Только не онъ. Вторая рота—Тальманъ. Милый Тальманъ: онъ вѣчно и всюду хватаетъ рубли, даже у подпрапорщиковъ. Хутынскій?»
Ромашовъ задумался. Шальная, мальчишеская мысль мелькнула у него въ головѣ: пойти и попросить взаймы у полкового командира. «Воображаю! Навѣрно, сначала оцѣпенѣетъ отъ ужаса, потомъ задрожитъ отъ бѣшенства, а потомъ выпалитъ, какъ изъ мортиры: «Что̀-о? Ма-ал-чать! На четверо сутокъ на гауптвахту!»
Подпоручикъ расхохотался. Нѣтъ, все равно, что-нибудь да придумается! День, начавшійся такъ радостно, не можетъ быть неудачнымъ. Это неуловимо, это непостижимо, но оно всегда безошибочно чувствуется гдѣ-то въ глубинѣ, за сознаніемъ.
«Капитанъ Дювернуа? Его солдаты смѣшно называютъ: Доверни-нога. А вотъ тоже, говорятъ, былъ какой-то генералъ Будбергъ-фонъ-Шауфусъ,—такъ его солдаты окрестили: Будка за цехаузомъ. Нѣтъ, Дювернуа скупъ и не любитъ меня—я это знаю…»
Такъ перебралъ онъ всѣхъ ротныхъ командировъ отъ 1-й роты до 16-й и даже до нестроевой, потомъ со вздохомъ перешелъ къ младшимъ офицерамъ. Онъ еще
