Потомъ вдругъ онъ ударялъ кулакомъ по столу и кричалъ грозно:
— А велятъ умереть—умремъ!
— Умремъ,—жалобно отвѣчалъ Ромашовъ.—Что̀—умереть? Это чепуха—умереть… Душа болитъ у меня…
Ромашовъ не помнилъ, какъ онъ добрался домой, и кто его уложилъ въ постель. Ему представлялось, что онъ плаваетъ въ густомъ синемъ туманѣ, по которому разсыпаны милліарды милліардовъ микроскопическихъ искорокъ. Этотъ туманъ медленно колыхался вверхъ и внизъ, подымая и опуская въ своихъ движеніяхъ тѣло Ромашова, и отъ этой ритмичной качки сердце подпоручика ослабѣвало, замирало и томилось въ отвратительномъ, раздражающемъ чувствѣ тошноты. Голова казалась распухшей до огромныхъ размѣровъ, и въ ней чей-то неотступный, безжалостный голосъ кричалъ, причиняя Ромашову страшную боль:
— Дѣла-ай разъ!.. Дѣла-ай два!
День 23-го апрѣля былъ для Ромашова очень хлопотливымъ и очень страннымъ днемъ. Часовъ въ 10 утра, когда подпоручикъ лежалъ еще въ постели, пришелъ Степанъ, денщикъ Николаевыхъ, съ запиской отъ Александры Петровны.
«Милый Ромочка,—писала она:—я бы вовсе не удивилась, если бы узнала, что вы забыли о томъ, что сегодня день нашихъ общихъ именинъ. Такъ вотъ, напоминаю вамъ объ этомъ. Несмотря ни на что, я все-таки хочу васъ сегодня видѣть! Только не приходите поздравлять днемъ, а прямо къ 5-ти часамъ. Поѣдемъ пикникомъ на Дубечную.
