Письмо дрожало въ рукахъ у Ромашова, когда онъ его читалъ. Уже цѣлую недѣлю не видалъ онъ милаго, то ласковаго, то насмѣшливаго, то дружески-внимательнаго лица Шурочки, не чувствовалъ на себѣ ея нѣжнаго и властнаго обаянія. «Сегодня!»—радостно сказалъ внутри его ликующій шопотъ.
— Сегодня!—громко крикнулъ Ромашовъ и босой соскочилъ съ кровати на полъ.—Гайна̀нъ, умываться!
Вошелъ Гайна̀нъ.
— Ваша благородія, тамъ денщикъ стоитъ. Спрашиваетъ: будешь писать отвѣтъ?
— Вотъ такъ такъ!—Ромашовъ вытаращилъ глаза и слегка присѣлъ.—Ссс… Надо бы ему на чай, а у меня ничего нѣтъ.—Онъ съ недоумѣніемъ посмотрѣлъ на денщика.
Гайна̀нъ широко и радостно улыбнулся.
— Мине тоже ничего нѣтъ!.. Тебѣ нѣтъ, мине нѣтъ. Э, чего тамъ! Она и такъ пойдетъ.
Быстро промелькнула въ памяти Ромашова черная весенняя ночь, грязь, мокрый, скользкій плетень, къ которому онъ прижался, и равнодушный голосъ Степана изъ темноты: «Ходитъ, ходитъ каждый день…». Вспомнился ему и собственный нестерпимый стыдъ. О, какихъ будущихъ блаженствъ ни отдалъ бы теперь подпоручикъ за двугривенный, за одинъ двугривенный!
Ромашовъ судорожно и крѣпко потеръ руками лицо и даже крякнулъ отъ волненія.
— Гайна̀нъ,—сказалъ онъ шопотомъ, боязливо косясь на дверь.—Гайна̀нъ, ты поди скажи ему, что подпоручикъ вечеромъ непремѣнно дадутъ ему на чай. Слышишь: непремѣнно.
Ромашовъ переживалъ теперь острую денежную нужду. Кредитъ былъ прекращенъ ему повсюду: въ буфетѣ, въ офицерской экономической лавочкѣ, въ офицерскомъ ка-
