— Дѣла-ай… два!
— Два!—крикнули солдаты.
И опять Слива пошелъ по строю провѣрять чистоту и правильность пріема.
Послѣ ружейныхъ пріемовъ по раздѣленіямъ шли пріемы безъ раздѣленій, потомъ повороты, вздваиваніе рядовъ, примыканіе и размыканіе и другія разныя построенія. Ромашовъ исполнялъ, какъ автоматъ, все, что̀ отъ него требовалось уставомъ, но у него не выходили изъ головы слова, небрежно оброненныя Вѣткинымъ: «Если такъ думать, то нечего и служить. Надо уходить со службы». И всѣ эти хитрости военнаго устава: ловкость поворотовъ, лихость ружейныхъ пріемовъ, крѣпкая постановка ноги въ маршировкѣ, а вмѣстѣ съ ними всѣ эти тактики и фортификаціи, на которыя онъ убилъ девять лучшихъ лѣтъ своей жизни, которыя должны были наполнить и всю его остальную жизнь и которыя еще такъ недавно казались ему такимъ важнымъ и мудрымъ дѣломъ,—все это вдругъ представилось ему чѣмъ-то скучнымъ, неестественнымъ, выдуманнымъ, чѣмъ-то безцѣльнымъ и празднымъ, порожденнымъ всеобщимъ міровымъ самообманомъ, чѣмъ-то похожимъ на нелѣпый бредъ.
Когда же ученіе окончилось, они пошли съ Вѣткинымъ въ собраніе и вдвоемъ съ нимъ выпили очень много водки. Ромашовъ, почти потерявъ сознаніе, цѣловался съ Вѣткинымъ, плакалъ у него на плечѣ громкими истеричными слезами, жалуясь на пустоту и тоску жизни, и на то, что его никто не понимаетъ, и на то, что его не любить «одна женщина», а кто она—этого никто никогда не узнаетъ; Вѣткинъ же хлопалъ рюмку за рюмкой и только время отъ времени говорилъ съ презрительной жалостью:
— Одно скверно, Ромашовъ, не умѣете вы пить. Выпили рюмку и раскисли.
