ленко.—Только дозвольте вашему благородію доложить—все этотъ вольный опредѣляющій умствуютъ.
— Ладно, ладно, дальше!
— Слушаю, вашбродь… Хлѣбниковъ! Кто у насъ командиръ корпуса?
Хлѣбниковъ растерянными глазами глядитъ на унтеръ-офицера. Изъ его раскрытаго рта вырывается, точно у осипшей вороны, одинокій шипящій звукъ.
— Раскачивайся!—злобно кричитъ на него унтеръ-офицеръ.
— Его…
— Ну,—его… Ну, что̀ жъ будетъ дальше?
Ромашовъ, который въ эту минуту отвернулся въ сторону, слышитъ, какъ Шаповаленко прибавляетъ пониженнымъ тономъ, хрипло:
— Вотъ, погоди, я тебѣ послѣ ученія разглажу морду-то!
И такъ какъ Ромашовъ въ эту секунду повертывается къ нему, онъ произноситъ громко и равнодушно:
— Его высокопревосходительство… Ну, что̀ жъ ты, Хлѣбниковъ, дальше!..
— Его… инфантеріи… лентинантъ,—испуганно и отрывисто бормочетъ Хлѣбниковъ.
— А-а-а!—хрипитъ, стиснувъ зубы, Шаповаленко.—Ну, что̀ я съ тобой, Хлѣбниковъ, буду дѣлать? Бьюсь-бьюсь я съ тобой, а ты совсѣмъ какъ верблюдъ, только роговъ у тебя нема. Никакого старанія. Стой такъ до конца словесности столбомъ. А послѣ обѣда явишься ко мнѣ, буду отдѣльно съ тобой заниматься. Греченко! Кто у насъ командиръ корпуса?
«Такъ сегодня, такъ будетъ завтра и послѣзавтра. Все одно и то же до самаго конца моей жизни,—думалъ Ромашовъ, ходя отъ взвода къ взводу.—Бросить все, уйти?.. Тоска!..»
