шеренгами, на шагъ разстоянія другъ отъ друга, съ разстегнутыми, для облегченія движеній, мундирами. Расторопный унтеръ-офицеръ Бобылевъ, изъ полуроты Ромашова, почтительно косясь на подходящаго офицера, командовалъ зычнымъ голосомъ, вытягивая впередъ нижнюю челюсть и дѣлая косые глаза:
— Подыманіе на носки и плавное присѣданіе. Рук-и-и… на-бедръ!
И потомъ затянулъ, нараспѣвъ, низкимъ голосомъ:
— Начина-а-ай!
— Ра-азъ!—запѣли въ унисонъ солдаты и медленно присѣли на корточки, а Бобылевъ, тоже сидя на корточкахъ, обводилъ шеренгу строгимъ молодцоватымъ взглядомъ.
А рядомъ маленькій вертлявый ефрейторъ Сѣроштанъ выкрикивалъ тонкимъ, рѣзкимъ и срывающимся, какъ у молодого пѣтушка, голосомъ:
— Выпадъ съ лѣвой и правой ноги, съ выбрасываньемъ соотвѣтствующей руки.—Товсь! Начинай! Ать-два, ать-два!—и десять молодыхъ здоровыхъ голосовъ кричали отрывисто и старательно:—гау, гау, гау, гау!
— Стой!—выкрикнулъ пронзительно Сѣроштанъ.—Ла-апшинъ! Ты тамъ что̀ такъ семетрично дурака валяешь? Суешь кулаками, точно рязанская баба уфатомъ: хоу, хоу!.. Дѣлай у меня движенія чисто, матери твоей чортъ!
Потомъ унтеръ-офицеры бѣглымъ шагомъ развели взводы къ машинамъ, которыя стояли въ разныхъ концахъ плаца. Подпрапорщикъ Лбовъ, сильный, ловкій мальчикъ и отличный гимнастъ, быстро снялъ съ себя шинель и мундиръ и, оставшись въ одной голубой ситцевой рубашкѣ, первый подбѣжалъ къ параллельнымъ брусьямъ. Ставъ руками на ихъ концы, онъ въ три пріема раскачался и вдругъ, описавъ всѣмъ тѣломъ полный
