столикъ съ двумя безусыми подпрапорщиками, довольно неумѣло передернулъ, выбросивъ двѣ карты сразу въ свою сторону. Ромашовъ хотѣлъ-было вмѣшаться, сдѣлать замѣчаніе, но тотчасъ же остановился и равнодушно подумалъ:—«Эхъ, все равно. Ничего этимъ не поправлю».
Вѣткинъ, проигравшій свои милліоны въ пять минутъ, сидѣлъ на стулѣ и спалъ, блѣдный, съ разинутымъ ртомъ. Рядомъ съ Ромашовымъ уныло глядѣлъ на игру Лещенко, и трудно было понять, какая сила заставляетъ его сидѣть здѣсь часами съ такимъ тоскливымъ выраженіемъ лица. Разсвѣло. Оплывшія свѣчи горѣли желтыми длинными огнями и мигали. Лица играющихъ офицеровъ были блѣдны и казались измученными. А Ромашовъ все глядѣлъ на карты, на кучи серебра и бумажекъ, на зеленое сукно, исписанное мѣломъ, и въ его отяжелѣвшей, отуманенной головѣ вяло бродили все однѣ и тѣ же мысли: о своемъ паденіи и о нечистотѣ скучной, однообразной жизни.
Было золотое, но холодное—настоящее весеннее утро. Цвѣла черемуха.
Ромашовъ, до сихъ поръ не пріучившійся справляться со своимъ молодымъ сномъ, по обыкновенію, опоздалъ на утреннія занятія и съ непріятнымъ чувствомъ стыда и тревоги подходилъ къ плацу, на которомъ училась его рота. Въ этихъ знакомыхъ ему чувствахъ всегда было много унизительнаго для молодого офицера, а ротный командиръ, капитанъ Слива, умѣлъ дѣлать ихъ еще бобѣе острыми и обидными.
Этотъ человѣкъ представлялъ собою грубый и тяжелый осколокъ прежней, отошедшей въ область преданія, жестокой дисциплины, съ повальнымъ драньемъ, мелоч-
