кругъ, такъ что на одинъ моментъ его ноги находились прямо надъ головой, онъ съ силой оттолкнулся отъ брусьевъ, пролетѣлъ упругой дугой на полторы сажени впередъ, перевернулся въ воздухѣ и ловко, по-кошачьи, присѣлъ на землю.
— Подпрапорщикъ Лбовъ! Опять фокусничаете!—притворно-строго окрикнулъ его Слива. Старый «бурбонъ» въ глубинѣ души питалъ слабость къ подпрапорщику, какъ къ отличному фронтовику и тонкому знатоку устава.—Показывайте то, что̀ требуется наставленіемъ. Здѣсь вамъ не балаганъ на Святой недѣлѣ.
— Слушаю, господинъ капитанъ!—весело гаркнулъ Лбовъ.—Слушаю, но не исполняю,—добавилъ онъ вполголоса, подмигнувъ Ромашову.
Четвертый взводъ упражнялся на наклонной лѣстницѣ. Одинъ за другимъ солдаты подходили къ ней, брались за перекладину, подтягивались на мускулахъ и лѣзли на рукахъ вверхъ. Унтеръ-офицеръ Шаповаленко стоялъ внизу и дѣлалъ замѣчанія:
— Не болтай ногами. Носки уверхъ!
Очередь дошла до лѣво-фланговаго солдатика Хлѣбникова, который служилъ въ ротѣ общимъ посмѣшищемъ. Часто, глядя на него, Ромашовъ удивлялся, какъ могли взять на военную службу этого жалкаго, замореннаго человѣка, почти карлика, съ грязнымъ безусымъ лицомъ въ кулачокъ. И когда подпоручикъ встрѣчался съ его безсмысленными глазами, въ которыхъ, какъ будто разъ навсегда, съ самаго дня рожденія, застылъ тупой, покорный ужасъ, то въ его сердцѣ шевелилось что-то странное, похожее на скуку и на угрызеніе совѣсти.
Хлѣбниковъ висѣлъ на рукахъ безобразный, неуклюжій, точно удавленникъ.
— Подтягивайся, собачья морда, подтягивайся-а!—кричалъ унтеръ-офицеръ.—Ну, уверхъ!
