ной формалистикой, маршировкой въ три темпа и кулачной расправой. Даже въ полку, который, благодаря условіямъ дикой провинціальной жизни, не отличался особенно гуманнымъ направленіемъ, онъ являлся какимъ-то диковиннымъ памятникомъ этой свирѣпой военной старины, и о немъ передавалось много курьезныхъ, почти невѣроятныхъ анекдотовъ. Все, что̀ не выходило за предѣлы строя, устава и роты, и что̀ онъ презрительно называлъ чепухой и мандрагоріей, безусловно для него не существовало. Влача во всю свою жизнь суровую служебную лямку, онъ не прочелъ ни одной книги и ни одной газеты, кромѣ развѣ офиціальной части «Инвалида». Всякія развлеченія, въ родѣ танцевъ, любительскихъ спектаклей и т. п., онъ презиралъ всей своей загрубѣлой душой, и не было такихъ грязныхъ и скверныхъ выраженій, какія онъ не прилагалъ бы къ нимъ изъ своего солдатскаго лексикона. Разсказывали про него,—и это могло быть правдой,—что въ одну чудесную весеннюю ночь, когда онъ сидѣлъ у открытаго окна и провѣрялъ ротную отчетность, въ кустахъ рядомъ съ нимъ запѣлъ соловей. Слива послушалъ-послушалъ и вдругъ крикнулъ денщику:
— З-захарчукъ! П-рогони эту п-тицу ка-камнемъ. М-мѣшаетъ…
Этотъ вялый, опустившійся на видъ человѣкъ былъ страшно суровъ съ солдатами и не только позволялъ драться унтеръ-офицерамъ, но и самъ билъ жестоко, до крови, до того, что провинившійся падалъ съ ногъ подъ его ударами. Зато къ солдатскимъ нуждамъ онъ былъ внимателенъ до тонкости: денегъ, приходившихъ изъ деревни, не задерживалъ и каждый день слѣдилъ лично за ротнымъ котломъ, хотя суммами отъ вольныхъ работъ распоряжался по своему усмотрѣнію. Только въ одной ротѣ люди выглядѣли сытѣе и веселѣе, чѣмъ у него.
