другая жизнь. Гдѣ-то, я не знаю гдѣ, живутъ совсѣмъ, совсѣмъ другіе люди, и жизнь у нихъ такая полная, такая радостная, такая настоящая. Гдѣ-то люди борются, страдаютъ, любятъ широко и сильно… Другъ мой, какъ мы живемъ! Какъ мы живемъ!
— Н-да, братъ, что̀ ужъ тутъ говорить, жизнь,—вяло отвѣтилъ Павелъ Павловичъ.—Но, вообще… это, братъ, одна натурфилософія и энергетика. Послушай, голубчикъ, что̀ та-такое за штука—энергетика?
— О, что̀ мы дѣлаемъ!—волновался Ромашовъ.—Сегодня напьемся пьяные, завтра въ роту—разъ, два, лѣвой, правой,—вечеромъ опять будемъ пить, а послѣзавтра опять въ роту. Неужели вся жизнь въ этомъ? Нѣтъ, вы подумайте только—вся, вся жизнь!
Вѣткинъ поглядѣлъ на него мутными глазами, точно сквозь какую-то пленку, икнулъ и вдругъ запѣлъ тоненькимъ, дребезжащимъ теноркомъ:
Въ тиши жила,
Въ лѣсу жила,
И вертено крути-ила…
— Плюнь на нее, ангелъ, и береги здоровье.
И отъ всей своей души
Прялочку любила.
«Никому это непонятно. Нѣтъ у меня близкаго человѣка»,—подумалъ горестно Ромашовъ. На мгновеніе вспомнилась ему Шурочка,—такая сильная, такая гордая, красивая,—и что-то томное, сладкое и безнадежное заныло у него около сердца.
Онъ до свѣта оставался въ собраніи, глядѣлъ, какъ играютъ въ штоссъ, и самъ принималъ въ игрѣ участіе, но безъ удовольствія и безъ увлеченія. Однажды онъ увидѣлъ, какъ Арчаковскій, занимавшій отдѣльный
