не глядя на своего кавалера, едва перебирая ногами, съ неподвижными плечами и съ обиженнымъ видомъ суровой недотроги величественная Тальманъ и рядомъ съ ней веселый, скачущій козломъ Епифановъ. Вотъ маленькая Лыкачева, вся пунцовая, съ сіяющими глазками, съ обнаженной бѣлой, невинной, дѣвической шейкой… Вотъ Олизаръ на тонкихъ ногахъ, прямыхъ и стройныхъ, точно ножки циркуля. Ромашовъ глядѣлъ и чувствовалъ головную боль и желаніе плакать. А рядомъ съ нимъ Раиса, блѣдная отъ злости, говорила съ преувеличеннымъ театральнымъ сарказмомъ:
— Прелестно! Пѣхотный офицеръ въ роли Іосифа Прекраснаго!
— Да, да, именно въ роли…—вспыхнулъ Ромашовъ.—Самъ знаю, что это смѣшно и пошло… Но я не стыжусь скорбѣть о своей утраченной чистотѣ, о простой физической чистотѣ. Мы оба добровольно влѣзли въ помойную яму, и я чувствую, что теперь я не посмѣю никогда полюбить хорошей, свѣжей любовью. И въ этомъ виноваты вы—слышите: вы, вы, вы! Вы старше и опытнѣе меня, вы уже достаточно искусились въ дѣлѣ любви.
Петерсонъ съ величественнымъ негодованіемъ поднялась со стула.
— Довольно!—сказала она драматическимъ тономъ.—Вы добились, чего хотѣли. Я ненавижу васъ! Надѣюсь, что съ этого дня вы прекратите посѣщенія нашего дома, гдѣ васъ принимали какъ родного, кормили и поили васъ, но вы оказались такимъ негодяемъ. Какъ я жалѣю, что не могу открыть всего мужу. Это святой человѣкъ, я молюсь на него, и открыть ему все—значило бы убить его. Но, повѣрьте, онъ сумѣлъ бы отомстить за оскорбленную беззащитную женщину.
Ромашовъ стоялъ противъ нея и, болѣзненно щурясь сквозь очки, глядѣлъ на ея большой, тонкій, увядшій
