забыла о своихъ дѣланныхъ улыбкахъ и, вся въ пятнахъ, старалась перекричать музыку своимъ насморочнымъ голосомъ. Ромашовъ же краснѣлъ до настоящихъ слезъ отъ своего безсилія и растерянности, и отъ боли за оскорбляемую Шурочку, и отъ того, что ему, сквозь оглушительные звуки кадрили, не удавалось вставить ни одного слова, а главное—потому, что на нихъ уже начинали обращать вниманіе.
— Да, да, у нея отецъ проворовался, ей нечего подымать носъ!—кричала Петерсонъ.—Скажите, пожалуйста, она намъ неглижируетъ. Мы и про нее тоже кое-что знаемъ! Да!
— Я васъ прошу,—лепеталъ Ромашовъ.
— Постойте, вы съ ней еще увидите мои когти. Я раскрою глаза этому дураку Николаеву, котораго она третій годъ не можетъ пропихнуть въ академію. И куда ему поступить, когда онъ, дуракъ, не видитъ, что̀ у него подъ носомъ дѣлается. Да и то сказать—и поклонникъ же у нея!..
— Мазурка женераль! Променадъ!—кричалъ Бобетинскій, проносясь вдоль залы, весь наклонившись впередъ въ позѣ летящаго архангела.
Полъ задрожалъ и ритмично заколыхался подъ тяжелымъ топотомъ ногъ, въ тактъ мазуркѣ зазвенѣли подвѣски у люстры, играя разноцвѣтными огнями, и мѣрно заколыхались тюлевыя занавѣси на окнахъ.
— Отчего намъ не разстаться миролюбиво, тихо?—кротко спросилъ Ромашовъ. Въ душѣ онъ чувствовалъ, что эта женщина вселяетъ въ него вмѣстѣ съ отвращеніемъ какую-то мелкую, гнусную, но непобѣдимую трусость.—Вы меня не любите больше… Простимся же добрыми друзьями.
— А-а! Вы мнѣ хотите зубы заговорить? Не безпокойтесь, мой милый,—она произнесла: «бой билый»:—
