ротъ, искривленный отъ злости. Изъ окна неслись оглушительные звуки музыки, съ упорнымъ постоянствомъ кашлялъ ненавистный тромбонъ, а настойчивые удары турецкаго барабана раздавались точно въ самой головѣ Ромашова. Онъ слышалъ слова Раисы только урывками и не понималъ ихъ. Но ему казалось, что и они, какъ и звуки барабана, бьютъ его прямо въ голову и сотрясаютъ ему мозгъ.
Раиса съ трескомъ сложила вѣеръ.
— О, подлецъ-мерзавецъ!—прошептала она трагически и быстро пошла черезъ залу въ уборную.
Все было кончено, но Ромашовъ не чувствовалъ ожидаемаго удовлетворенія, и съ души его не спала внезапно, какъ онъ раньше представлялъ себѣ, грязная и грубая тяжесть. Нѣтъ, теперь онъ чувствовалъ, что поступилъ нехорошо, трусливо и неискренно, сваливъ всю нравственную вину на ограниченную и жалкую женщину, и воображалъ себѣ ея горечь, растерянность и безсильную злобу, воображалъ ея горькія слезы и распухшіе красные глаза тамъ, въ уборной.
«Я падаю, я падаю,—думалъ онъ съ отвращеніемъ и со скукой.—Что̀ за жизнь! Что-то тѣсное, сѣрое и грязное… Эта развратная и ненужная связь, пьянство, тоска, убійственное однообразіе службы, и хоть бы одно живое слово, хоть бы одинъ моментъ чистой радости. Книги, музыка, наука—гдѣ все это?»
Онъ пошелъ опять въ столовую. Тамъ Осадчій и товарищъ Ромашова по ротѣ, Вѣткинъ, провожали подъ руки къ выходнымъ дверямъ совершенно опьянѣвшаго Леха, который слабо и безпомощно моталъ головой и увѣрялъ, что онъ архіерей. Осадчій съ серьезнымъ лицомъ говорилъ, рокочущей октавой, по-протодьяконски:
— Благослови, преосвященный владыка. Вррремя начатія служенія…
