номъ, подражая, какъ онъ самъ думалъ, гвардейской золотой молодежи. Онъ былъ о себѣ высокаго мнѣнія, считая себя знатокомъ лошадей и женщинъ, прекраснымъ танцоромъ и при томъ изящнымъ, великосвѣтскимъ, но, несмотря на свои 24 года, уже пожившимъ и разочарованнымъ человѣкомъ. Поэтому онъ всегда держалъ плечи картинно поднятыми кверху, скверно французилъ, ходилъ разслабленной походкой и, когда говорилъ, дѣлалъ усталые, небрежные жесты.
— Петръ Ѳаддеевичъ, милый, пожалуйста, подирижируйте нынче за меня,—попросилъ Ромашовъ.
— Ме, монъ ами!—Бобетинскій поднялъ кверху плечи и брови и сдѣлалъ глупые глаза.—Но… мой дрюгъ,—перевелъ онъ по-русски.—Съ какой стати? Пуркуа? Право, вы меня… какъ это говорится?.. Вы меня эдивляете!..
— Дорогой мой, пожалуйста…
— Постойте… Во-первыхъ, безъ фэ-миль-ярностей. Чтэ это тэкое—дорогой, тэкой-сякой е цетера?
— Ну умоляю васъ, Петръ Ѳаддеичъ… Голова болитъ… и горло… положительно не могу.
Ромашовъ долго и убѣдительно упрашивалъ товарища. Наконецъ онъ даже рѣшилъ пустить въ дѣло лесть.
Вѣдь никто же въ полку не умѣетъ такъ красиво и разнообразно вести танцы, какъ Петръ Ѳаддеевичъ. И кромѣ того, объ этомъ также просила одна дама…
— Дама?.. — Бобетинскій сдѣлалъ разсѣянное и меланхолическое лицо.—Дама? Дрюгъ мой, въ мои годы…—Онъ разсмѣялся съ дѣланной горечью и разочарованіемъ.—Что̀ такое женщина? Ха-ха-ха… Юнъ енигмъ! Ну, хорошо, я, такъ и быть, согласенъ… Я согласенъ.
И такимъ же разочарованнымъ голосомъ онъ вдругъ прибавилъ:
— Монъ шеръ ами, а нѣтъ ли у васъ… какъ это называется… трехъ рюблей?
