— Гайна̀нъ!—окликнулъ его Ромашовъ.
Денщикъ вздрогнулъ и, вскочивъ съ кровати, вытянулся. На лицѣ его отразились испугъ и замѣшательство.
— Алла?—спросилъ Ромашовъ дружелюбно.
Безусый, мальчишескій ротъ черемиса весь растянулся въ длинную улыбку, отъ которой при огнѣ свѣчи засверкали его великолѣпные бѣлые зубы.
— Алла, ваша благородія!
— Ну, ну, ну… Сиди себѣ, сиди.—Ромашовъ ласково погладилъ денщика по плечу.—Все равно, Гайна̀нъ, у тебя Алла, у меня Алла. Одинъ, братецъ, Алла у всѣхъ человѣковъ.
«Славный Гайна̀нъ,—подумалъ подпоручикъ, идя въ комнату.—А я вотъ не смѣю пожать ему руку. Да, не могу, не смѣю. О, чортъ! Надо будетъ съ нынѣшняго дня самому одѣваться и раздѣваться. Свинство заставлять это дѣлать за себя другого человѣка».
Въ этотъ вечеръ онъ не пошелъ въ собраніе, а досталъ изъ ящика толстую разлинованную тетрадь, исписанную мелкимъ неровнымъ почеркомъ, и писалъ до глубокой ночи. Эта была третья, по счету, сочиняемая Ромашовымъ повѣсть, подъ заглавіемъ: «Послѣдній роковой дебютъ». Подпоручикъ самъ стыдился своихъ литературныхъ занятій и никому въ мірѣ ни за что не признался бы въ нихъ.
Казармы для помѣщенія полка только-что начали строить на окраинѣ мѣстечка, за желѣзной дорогой, на такъ называемомъ выгонѣ, а до ихъ окончанія полкъ со всѣми своими учрежденіями былъ расквартированъ по частнымъ квартирамъ. Офицерское собраніе занимало небольшой одноэтажный домикъ, который былъ расположенъ
