Въ половинѣ четвертаго къ Ромашову заѣхалъ полковой адъютантъ, поручикъ Федоровскій. Это былъ высокій и, какъ выражались полковыя дамы, представительный молодой человѣкъ съ холодными глазами и съ усами, продолженными до плечъ густыми подусниками. Онъ держалъ себя преувеличенно-вѣжливо, но строго-офиціально съ младшими офицерами, ни съ кѣмъ не дружилъ и былъ высокаго мнѣнія о своемъ служебномъ положеніи. Ротные командиры въ немъ заискивали.
Зайдя въ комнату, онъ бѣгло окинулъ прищуренными глазами всю жалкую обстановку Ромашова. Подпоручикъ, который въ это время лежалъ на кровати, быстро вскочилъ и, краснѣя, сталъ торопливо застегивать пуговицы тужурки.
— Я къ вамъ по порученію командира полка,—сказалъ Федоровскій сухимъ тономъ:—потрудитесь одѣться и ѣхать со мною.
— Виноватъ… я сейчасъ… форма одежды обыкновенная? Простите, я по-домашнему.
— Пожалуйста, не стѣсняйтесь. Сюртукъ. Если вы позволите, я бы присѣлъ?
— Ахъ, извините. Прошу васъ. Не угодно ли чаю?—заторопился Ромашовъ.
— Нѣтъ, благодарю. Пожалуйста, поскорѣе.
Онъ, не снимая пальто и перчатокъ, сѣлъ на стулъ и, пока Ромашовъ одѣвался, волнуясь, безъ надобности суетясь и конфузясь за свою не особенно чистую сорочку, онъ сидѣлъ все время прямо и неподвижно съ каменнымъ лицомъ, держа руки на эфесѣ шашки.
— Вы не знаете, зачѣмъ меня зовутъ?
Адъютантъ пожалъ плечами:
— Странный вопросъ. Откуда же я могу знать? Вамъ это, должно-быть, безъ сомнѣнія, лучше моего извѣстно… Готовы? Совѣтую вамъ продѣть портупею подъ погонъ, а не сверху. Вы знаете, какъ командиръ полка этого не любитъ. Вотъ такъ… Ну-съ, поѣдемте.
У воротъ стояла коляска, запряженная парою рослыхъ, раскормленныхъ полковыхъ коней. Офицеры сѣли и поѣхали. Ромашовъ изъ вѣжливости старался держаться бокомъ, чтобы не тѣснить адъютанта, а тотъ какъ будто вовсе не замѣчалъ этого. По дорогѣ имъ встрѣтился Вѣткинъ. Онъ обмѣнялся съ адъютантомъ честью, но тотчасъ же за спиной его сдѣлалъ обернувшемуся Ромашову особый, непередаваемый юмористическій жестъ, который какъ будто говорилъ: «Что̀, братъ, поволокли тебя на расправу?» Встрѣчались и еще офицеры. Иные изъ нихъ внимательно, другіе съ удивленіемъ, а нѣкоторые точно съ насмѣшкой глядѣли на Ромашова, и онъ невольно ежился подъ ихъ взглядами.
Полковникъ Шульговичъ не сразу принялъ Ромашова: у него былъ кто-то въ кабинетѣ. Пришлось ждать въ полутемной передней, гдѣ пахло яблоками, нафталиномъ, свѣже-лакированной мебелью и еще чѣмъ-то особеннымъ, не непріятнымъ, чѣмъ пахнутъ одежда и вещи въ зажиточныхъ, аккуратныхъ нѣмецкихъ семействахъ. Топчась въ передней, Ромашовъ нѣсколько разъ взглядывалъ на себя въ стѣнное трюмо, оправленное въ свѣтлую ясеневую раму, и всякій разъ его собственное лицо казалось ему противно-блѣднымъ, некрасивымъ и какимъ-то неестественнымъ, сюртукъ—слишкомъ заношеннымъ, а погоны—черезчуръ помятыми.
Сначала изъ кабинета доносился только глухой однотонный звукъ низкаго командирскаго баса. Словъ не было слышно, но по сердитымъ раскатистымъ интонаціямъ можно было догадаться, что полковникъ кого-то распекаетъ съ настойчивымъ и непреклоннымъ гнѣвомъ. Это продолжалось минутъ пять. Потомъ Шульговичъ вдругъ замолчалъ; послышался чей-то дрожащій, умоляющій голосъ, и вдругъ, послѣ мгновенной паузы, Ромашовъ явственно, до послѣдняго оттѣнка, услышалъ слова, произнесенныя со страннымъ выраженіемъ высокомѣрія, негодованія и презрѣнія:
— Что̀ вы мнѣ очки втираете? Дѣти? Жена? Плевать я хочу на вашихъ дѣтей! Прежде чѣмъ надѣлать дѣтей, вы бы подумали, чѣмъ ихъ кормить. Что̀? Ага, теперь—виноватъ, господинъ полковникъ. Господинъ полковникъ въ вашемъ дѣлѣ ничѣмъ не виноватъ. Вы, капитанъ, знайте, что если господинъ полковникъ теперь не отдаетъ васъ подъ судъ, то я этимъ совершаю преступленіе по службѣ. Что̀-о-о? Извольте ма-алчать! Не ошибка-съ, а преступленіе-съ. Вамъ мѣсто не въ полку, а вы сами знаете—гдѣ. Что̀?
Опять задребезжалъ робкій, молящій голосъ, такой жалкій, что въ немъ, казалось, не было ничего человѣческаго. «Господи, что же это?—подумалъ Ромашовъ, который точно приклеился около трюмо, глядя прямо въ свое поблѣднѣвшее лицо и не видя его, чувствуя, какъ у него покатилось и болѣзненно затрепыхалось сердце.—Господи, какой ужасъ!..»
Жалобный голосъ говорилъ довольно долго. Когда онъ кончилъ, опять раскатился глубокій басъ командира, но теперь болѣе спокойный и смягченный, точно Шульговичъ уже успѣлъ вылить свой гнѣвъ въ крикѣ и удовлетворилъ свою жажду власти видомъ чужого униженія.
Онъ говорилъ отрывисто:
— Хорошо-съ. Въ послѣдній разъ. Но пом-ни-те, это въ послѣдній разъ. Слышите? Зарубите это на своемъ красномъ, пьяномъ носу. Если до меня еще разъ дойдутъ слухи, что вы пьянствуете… Что̀? Ладно, ладно, знаю я ваши обѣщанія. Роту мнѣ чтобъ подготовили къ смотру. Не рота, а б.....ъ! Черезъ недѣлю пріѣду самъ и посмотрю… Ну, а затѣмъ вотъ вамъ мой совѣтъ-съ: первымъ дѣломъ очиститесь вы съ солдатскими деньгами и съ отчетностью. Слышите? Это чтобы завтра же было сдѣлано. Что̀? А мнѣ что за дѣло? Хоть родите… Затѣмъ, капитанъ, я васъ не держу. Имѣю честь кланяться.
Кто-то нерѣшительно завозился въ кабинетѣ и на цыпочкахъ, скрипя сапогами, пошелъ въ выходу. Но его сейчасъ же остановилъ голосъ командира, ставшій вдругъ черезчуръ суровымъ, чтобы не быть поддѣльнымъ.
— Постой-ка, поди сюда, чортова перечница… Небось, побѣжишь къ жидишкамъ? А? Векселя писать? Эхъ ты, дура, дура, дурья ты голова… Ну, ужъ на̀ тебѣ, дьяволъ тебѣ въ печень. Одна, двѣ… разъ, двѣ, три, четыре… Триста. Больше не могу. Отдашь, когда сможешь. Фу, чортъ, что̀ за гадость вы дѣлаете, капитанъ!—заоралъ полковникъ, возвышая голосъ по восходящей гаммѣ.—Не смѣйте никогда этого дѣлать! Это низость!.. Однако маршъ, маршъ, маршъ! Къ чорту-съ, къ чорту-съ. Мое почтеніе-съ!..
Въ переднюю вышелъ, весь красный, съ каплями пота на носу и на вискахъ и съ перевернутымъ, смущеннымъ лицомъ, маленькій капитанъ Свѣтовидовъ. Правая рука была у него въ карманѣ и судорожно хрустѣла новенькими бумажками. Увидѣвъ Ромашова, онъ засѣменилъ ногами, шутовски-неестественно захихикалъ и крѣпко вцѣпился своей влажной, горячей, трясущейся рукой въ руку подпоручика. Глаза у него напряженно и конфузливо бѣгали и въ то же время точно щупали Ромашова: слыхалъ онъ или нѣтъ?
— Лютъ! Аки тигра!—развязно и приниженно зашепталъ онъ, кивая по направленію кабинета.—Но ничего!—Свѣтовидовъ быстро и нервно перекрестился два раза.—Ничего. Слава Тебѣ, Господи, слава Тебѣ, Господи!
— Бон-да-рен-ко!—крикнулъ изъ-за стѣны полковой командиръ, и звукъ его огромнаго голоса сразу наполнилъ всѣ закоулки дома и, казалось, заколебалъ тонкія перегородки передней. Онъ никогда не употреблялъ въ дѣло звонка, полагаясь на свое необыкновенное горло.—Бондаренко! Кто тамъ есть еще? Проси.
— Аки скименъ!—шепнулъ Свѣтовидовъ съ кривой улыбкой.—Прощайте, поручикъ. Желаю вамъ легкаго пару.
Изъ дверей выюркнулъ денщикъ—типичный командирскій денщикъ, съ благообразно-наглымъ лицомъ, съ маслянымъ проборомъ сбоку головы, въ бѣлыхъ нитяныхъ перчаткахъ. Онъ сказалъ почтительнымъ тономъ, но въ то же время дерзко, даже чуть-чуть прищурившись, глядя прямо въ глаза подпоручику:
— Ихъ высокоблагородіе просятъ ваше благородіе.
Онъ отворилъ дверь въ кабинетъ, стоя бокомъ, и самъ попятился назадъ, давая дорогу. Ромашовъ вошелъ.
Полковникъ Шульговичъ сидѣлъ за столомъ, въ лѣвомъ углу отъ входа. Онъ былъ въ сѣрой тужуркѣ, изъ-подъ которой виднѣлось великолѣпное блестящее бѣлье. Мясистыя красныя руки лежали на ручкахъ деревяннаго кресла. Огромное старческое лицо съ сѣдой короткой щеткой волосъ на головѣ и съ сѣдой бородой клиномъ было сурово и холодно. Безцвѣтные свѣтлые глаза глядѣли враждебно. На поклонъ подпоручика онъ коротко кивнулъ головой. Ромашовъ вдругъ замѣтилъ у него въ ухѣ серебряную серьгу, въ видѣ полумѣсяца съ крестомъ, и подумалъ: «А вѣдь я этой серьги раньше не видалъ».
— Нехорошо-съ,—началъ командиръ рычащимъ басомъ, раздававшимся точно изъ глубины его живота, и сдѣлалъ длинную паузу.—Стыдно-съ!—продолжалъ онъ, повышая голосъ.—Служите безъ году недѣлю, а начинаете хвостомъ крутить. Имѣю многія основанія быть вами недовольнымъ. Помилуйте, что̀ же это такое? Командиръ полка дѣлаетъ ему замѣчаніе, а онъ, несчастный прапорщикъ, фендрикъ,—позволяетъ себѣ возражать какую-то ерундистику. Безобразіе!—вдругъ закричалъ полковникъ такъ оглушительно, что Ромашовъ вздрогнулъ.—Немысленно! Развратъ!
Ромашовъ угрюмо смотрѣлъ вбокъ, и ему казалось, что никакая сила въ мірѣ не можетъ заставить его перевести глаза и поглядѣть въ лицо полковнику. «Гдѣ мое Я?—вдругъ насмѣшливо пронеслось у него въ головѣ.—Вотъ ты долженъ стоять навытяжку и молчать».
— Какими путями до меня дошло, я ужъ этого не буду вамъ передавать, но мнѣ извѣстно доподлинно, что вы пьете. Это омерзительно. Мальчишка, желторотый птенецъ, только-что вышедшій изъ школы, и напивается въ собраніи, какъ послѣдній сапожный подмастерье. Я, милый мой, все знаю; отъ меня ничто не укроется. Мнѣ извѣстно многое, о чемъ вы даже не подозрѣваете. Что̀ жъ, если хотите катиться внизъ по наклонной плоскости—воля ваша. Но говорю вамъ въ послѣдній разъ: вникните въ мои слова. Такъ всегда бываетъ, мой другъ: начинаютъ рюмочкой, потомъ другой, а потомъ, глядь, и кончаютъ жизнь подъ заборомъ. Внѣдрите себѣ это въ голову-съ. А кромѣ того знайте: мы терпѣливы, но вѣдь и ангельское терпѣніе можетъ лопнуть… Смотрите, не доводите насъ до крайности. Вы одинъ, а общество офицеровъ—это цѣлая семья. Значитъ, всегда можно и того… за хвостъ и изъ компаніи вонъ.
«Я стою, я молчу,—съ тоской думалъ Ромашовъ, глядя неотступно на серьгу въ ухѣ полковника:—а мнѣ нужно было бы сказать, что я и самъ не дорожу этой семьей и хоть сейчасъ готовъ вырваться изъ нея, уйти въ запасъ. Сказать? Посмѣю ли я?»
Сердце у Ромашова опять дрогнуло и заколотилось, онъ даже сдѣлалъ какое-то безсильное движеніе губами и проглотилъ слюну, но попрежнему оставался неподвижнымъ.
— Да и вообще ваше поведеніе…—продолжалъ жестокимъ тономъ Шульговичъ.—Вотъ вы въ прошломъ году, не успѣвъ прослужить и года, просились, напримѣръ, въ отпускъ. Говорили что-то такое о болѣзни вашей матушки, показывали тамъ письмо какое-то отъ нея… Что̀ жъ, я не смѣю, понимаете ли—не смѣю не вѣрить своему офицеру. Разъ вы говорите—матушка, пусть будетъ матушка. Что̀ жъ, всяко бываетъ. Но знаете—все это какъ-то одно къ одному, и, понимаете…
Ромашовъ давно уже чувствовалъ, какъ у него начало, сначала едва замѣтно, а потомъ все сильнѣе и сильнѣе, дрожать колѣно правой ноги. Наконецъ это непроизвольное нервное движеніе стало такъ замѣтно, что отъ него задрожало все тѣло. Это было очень неловко и очень непріятно, и Ромашовъ со стыдомъ думалъ, что Шульговичъ можетъ принять эту дрожь за проявленіе страха передъ нимъ. Но когда полковникъ заговорилъ о его матери, кровь вдругъ горячимъ, охмеляющимъ потокомъ кинулась въ голову Ромашову, и дрожь мгновенно прекратилась. Въ первый разъ онъ поднялъ глаза кверху и въ упоръ посмотрѣлъ прямо въ переносицу Шульговичу съ ненавистью, съ твердымъ и—это онъ самъ чувствовалъ у себя на лицѣ—съ дерзкимъ выраженіемъ, которое сразу какъ будто уничтожило огромную лѣстницу, раздѣляющую маленькаго подчиненнаго отъ грознаго начальника. Вся комната вдругъ потемнѣла, точно въ ней задернулись занавѣски. Густой голосъ командира упалъ въ какую-то беззвучную глубину. Наступилъ промежутокъ чудовищной темноты и тишины—безъ мыслей, безъ воли, безъ всякихъ внѣшнихъ впечатлѣній, почти безъ сознанія, кромѣ одного страшнаго убѣжденія, что сейчасъ, вотъ сію минуту, произойдетъ что-то нелѣпое, непоправимое, ужасное. Странный, точно чужой голосъ шепнулъ вдругъ извнѣ въ ухо Ромашову: «Сейчасъ я его ударю», и Ромашовъ медленно перевелъ глаза на мясистую, большую старческую щеку и на серебряную серьгу въ ухѣ, съ крестомъ и полумѣсяцемъ.
Затѣмъ, какъ во снѣ, увидѣлъ онъ, еще не понимая этого, что въ глазахъ Шульговича поперемѣнно отразились удивленіе, страхъ, тревога, жалость… Безумная, неизбѣжная волна, захватившая такъ грозно и такъ стихійно душу Ромашова, вдругъ упала, растаяла, отхлынула далеко. Ромашовъ, точно просыпаясь, глубоко и сильно вздохнулъ. Все стало сразу простымъ и обыденнымъ въ его глазахъ. Шульговичъ суетливо показывалъ ему на стулъ и говорилъ съ неожиданной, грубоватой лаской:
— Фу, чортъ… какой же вы обидчивый… Да садитесь же, чортъ васъ задери! Ну, да… всѣ вы вотъ такъ. Глядите на меня, какъ на звѣря. Кричитъ, молъ, старый хрѣнъ безъ толку, безъ смысла, чортъ бы его дралъ. А я,—густой голосъ заколыхался теплыми, взволнованными нотами:—а я, ей-Богу, мой милый, люблю васъ всѣхъ, какъ своихъ дѣтей. Что̀ же, вы думаете, не страдаю я за васъ? Не болѣю? Эхъ, господа, господа, не понимаете вы меня. Ну, ладно, ну, погорячился я, перехватилъ черезъ край—развѣ же можно на старика сердиться? Э-эхъ, молодежь. Ну, миръ—кончено. Руку. И пойдемъ обѣдать.
Ромашовъ молча поклонился и пожалъ протянутую ему руку, большую, пухлую и холодную руку. Чувство обиды у него прошло, но ему не было легче. Послѣ сегодняшнихъ утреннихъ важныхъ и гордыхъ мыслей онъ чувствовалъ себя теперь маленькимъ, жалкимъ, блѣднымъ школьникомъ, какимъ-то нелюбимымъ, робкимъ и заброшеннымъ мальчуганомъ, и этотъ переходъ былъ постыденъ. И потому-то, идя въ столовую вслѣдъ за полковникомъ, онъ подумалъ про себя, по своей привычкѣ, въ третьемъ лицѣ:
«Мрачное раздумье бороздило его чело».
Шульговичъ былъ бездѣтенъ. Къ столу вышла его жена, полная, крупная, важная и молчаливая дама, безъ шеи, со многими подбородками. Несмотря на пенсне и на высокомѣрный взглядъ, лицо у нея было простоватое и производило такое впечатлѣніе, какъ будто его наспѣхъ, бокомъ, выпекли изъ тѣста,—воткнувъ изюминки вмѣсто глазъ. Вслѣдъ за ней, часто шаркая ногами, приплелась древняя мамаша полковника, маленькая, глухая, но еще бодрая, ядовитая и властная старушонка. Пристально и безцеремонно разглядывая Ромашова снизу вверхъ, черезъ верхъ очковъ, она протянула ему и ткнула прямо въ губы свою крошечную, темную, всю сморщенную руку, похожую на кусочекъ мощей. Затѣмъ обратилась къ полковнику и спросила такимъ тономъ, какъ будто бы кромѣ ихъ двоихъ въ столовой никого не было:
— Это кто же такой? Не помню что-то.
Шульговичъ сложилъ ладони рукъ въ трубу около рта и закричалъ старушкѣ въ самое ухо:
— Подпоручикъ Ромашовъ, мамаша. Прекрасный офицеръ… фронтовикъ и молодчинище… изъ кадетскаго корпуса… Ахъ, да!—спохватился онъ вдругъ.—Вѣдь вы, подпоручикъ, кажется, нашъ, пензенскій?
— Точно такъ, господинъ полковникъ, пензенскій.
— Ну да, ну да… Я теперь вспомнилъ. Вѣдь мы же земляки съ вами. Наровчатскаго уѣзда, кажется?
— Точно такъ. Наровчатскаго.
— Ну да… Какъ же это я забылъ? Наровчатъ, одни колышки торчатъ. А мы—инсарскіе. Мамаша!—опять затрубилъ онъ матери на ухо:—подпоручикъ Ромашовъ—нашъ, пензенскій!.. Изъ Наровчата!.. Землякъ!..
— А-а!—старушка многозначительно повела бровями.—Такъ, такъ, такъ… То-то, я думаю… Значитъ, вы, выходитъ, сынокъ Сергѣя Петровича Шишкина?
— Мамаша! Ошиблись! Подпоручика фамилія—Ромашовъ, а совсѣмъ не Шишкинъ!..
— Вотъ, вотъ, вотъ… Я и говорю… Сергѣй-то Петровича я не знала… По наслышкѣ только. А вотъ Петра Петровича—того даже очень часто видѣла. Имѣнья, почитай, рядомъ были. Очень, оч-чень пріятно, молодой человѣкъ… Похвально съ вашей стороны.
— Ну, пошла теперь скрипѣть, старая скворечница,—сказалъ полковникъ вполголоса, съ грубымъ добродушіемъ.—Садитесь, подпоручикъ… Поручикъ Федоровскій!—крикнулъ онъ въ дверь.—Кончайте тамъ и идите пить водку!..
Въ столовую быстро вошелъ адъютантъ, который, по заведенному во многихъ полкахъ обычаю, обѣдалъ всегда у командира. Мягко и развязно позвякивая шпорами, онъ подошелъ къ отдѣльному майоликовому столику, съ закуской, налилъ себѣ водки и, не торопясь, выпилъ и закусилъ. Ромашовъ почувствовалъ къ нему зависть и какое-то смѣшное, мелкое уваженіе.
— А вы водки?—спросилъ Шульговичъ.—Вѣдь пьете?
— Нѣтъ. Благодарю покорно. Мнѣ что-то не хочется,—отвѣтилъ Ромашовъ сиплымъ голосомъ и прокашлялся.
— И-и пре-екрасно. Самое лучшее. Желаю и впредь такъ же.
Обѣдъ былъ сытный и вкусный. Видно было, что бездѣтные полковникъ и полковница прилѣпились къ невинной страстишкѣ—хорошо поѣсть. Подавали душистый супъ изъ молодыхъ кореньевъ и зелени, жаренаго леща съ кашей, прекрасно откормленную домашнюю утку и спаржу. На столѣ стояли три бутылки—съ бѣлымъ и краснымъ виномъ и съ мадерой,—правда, уже начатыя и заткнутыя серебряными фигурными пробками, но дорогія, хорошихъ иностранныхъ марокъ. Полковникъ—точно недавній гнѣвъ прекрасно повліялъ на его аппетитъ—ѣлъ съ особеннымъ вкусомъ и такъ красиво, что на него пріятно было смотрѣть. Онъ все время мило и грубо шутилъ. Когда подали спаржу, онъ, глубже засовывая за воротникъ тужурки ослѣпительно-бѣлую жесткую салфетку, сказалъ весело:
— Если бы я былъ царь, всегда бы ѣлъ спаржу!
Но раньше, за рыбой, онъ не утерпѣлъ и закричалъ на Ромашова начальническимъ тономъ:
— Подпоручикъ! Извольте отложить ножикъ въ сторону. Рыбу и котлеты ѣдятъ исключительно вилкой. Нехорошо-съ! Офицеръ долженъ умѣть ѣсть. Каждый офицеръ можетъ быть приглашенъ къ Высочайшему столу. Помните это.
Ромашовъ сидѣлъ за обѣдомъ неловкій, стѣсненный, не зная, куда дѣвать руки, большею частью держа ихъ подъ столомъ и заплетая въ косички бахромку скатерти. Онъ давно уже отвыкъ отъ хорошей семейной обстановки, отъ приличной и комфортабельной мебели, отъ порядка за столомъ. И все время терзала его одна и та же мысль: «Вѣдь это же противно, это такая слабость и трусость съ моей стороны, что я не могъ, не посмѣлъ отказаться отъ этого унизительнаго обѣда. Ну вотъ я сейчасъ встану, сдѣлаю общій поклонъ и уйду. Пусть думаютъ, что̀ хотятъ. Вѣдь не съѣстъ же онъ меня? Не отниметъ моей души, мыслей, сознанія? Уйду ли?» И опять, съ робко замирающимъ сердцемъ, блѣднѣя отъ внутренняго волненія, досадуя на самого себя, онъ чувствовалъ, что не въ состояніи это сдѣлать.
Наступилъ уже вечеръ, когда подали кофе. Красные, косые лучи солнца ворвались въ окна и заиграли яркими мѣдными пятнами на темныхъ обояхъ, на скатерти, на хрусталѣ, на лицахъ обѣдающихъ. Всѣ притихли въ какомъ-то грустномъ обаяніи этого вечерняго часа.
— Когда я былъ еще прапорщикомъ,—заговорилъ вдругъ Шульговичъ:—у насъ былъ командиръ бригады, генералъ Фофановъ. Такой милый старикашка, боевой офицеръ, но чуть ли не изъ кантонистовъ. Помню, онъ, бывало, подойдетъ на смотру къ барабанщику,—ужасно любилъ барабанъ,—подойдетъ и скажетъ: «А ну-ка, братецъ, шыграй мнѣ что-нибудь меланхоличешкое». Да. Такъ этотъ генералъ, когда у него собирались гости, всегда уходилъ спать аккуратно въ одиннадцать. Бывало, обратится къ гостямъ и скажетъ: «Ну, гошпода, ѣшьте, пейте, вешелитесь, а я иду въ объятія Нептуна». Ему говорятъ: «Морфея, ваше превосходительство?»—«Э, вше равно: ижъ одной минералогіи…» Такъ я теперь, господа,—Шульговичъ всталъ и положилъ на спинку стула салфетку:—тоже иду въ объятія Нептуна. Вы свободны, господа офицеры.
Офицеры встали и вытянулись.
«Ироническая горькая улыбка показалась на его тонкихъ губахъ»,—подумалъ Ромашовъ, но только подумалъ, потому что лицо у него въ эту минуту было жалкое, блѣдное и некрасиво-почтительное.
Опять шелъ Ромашовъ домой, чувствуя себя одинокимъ, тоскующимъ, потерявшимся въ какомъ-то чужомъ, темномъ и враждебномъ мѣстѣ. Опять горѣла на западѣ въ сизыхъ нагроможденныхъ тяжелыхъ тучахъ красно-янтарная заря, и опять Ромашову чудился далеко за чертой горизонта, за домами и полями, прекрасный фантастическій городъ съ жизнью, полной красоты, изящества и счастья.
На улицахъ быстро темнѣло. По шоссе бѣгали съ визгомъ еврейскіе ребятишки. Гдѣ-то на завалинкахъ, у воротъ, у калитокъ, въ садахъ звенѣлъ женскій смѣхъ, звенѣлъ непрерывно и возбужденно, съ какой-то горячей, животной, радостной дрожью, какъ звенитъ онъ только ранней весной. И вмѣстѣ съ тихой, задумчивой грустью въ душѣ Ромашова рождались странныя, смутныя воспоминанія и сожалѣнія о никогда не бывшемъ счастьѣ и о прошлыхъ, еще болѣе прекрасныхъ вёснахъ, а въ сердцѣ шевелилось неясное и сладкое предчувствіе грядущей любви…
Когда онъ пришелъ домой, то засталъ Гайна̀на въ его темномъ чуланѣ передъ бюстомъ Пушкина. Великій поэтъ былъ весь вымазанъ масломъ, и горѣвшая передъ нимъ свѣча бросала глянцовитыя пятна на носъ, на толстыя губы и на жилистую шею. Самъ же Гайна̀нъ, сидя по-турецки на трехъ доскахъ, замѣнявшихъ ему кровать, качался взадъ и впередъ и бормоталъ нараспѣвъ что-то тягучее и монотонное.
— Гайна̀нъ!—окликнулъ его Ромашовъ.
Денщикъ вздрогнулъ и, вскочивъ съ кровати, вытянулся. На лицѣ его отразились испугъ и замѣшательство.
— Алла?—спросилъ Ромашовъ дружелюбно.
Безусый, мальчишескій ротъ черемиса весь растянулся въ длинную улыбку, отъ которой при огнѣ свѣчи засверкали его великолѣпные бѣлые зубы.
— Алла, ваша благородія!
— Ну, ну, ну… Сиди себѣ, сиди.—Ромашовъ ласково погладилъ денщика по плечу.—Все равно, Гайна̀нъ, у тебя Алла, у меня Алла. Одинъ, братецъ, Алла у всѣхъ человѣковъ.
«Славный Гайна̀нъ,—подумалъ подпоручикъ, идя въ комнату.—А я вотъ не смѣю пожать ему руку. Да, не могу, не смѣю. О, чортъ! Надо будетъ съ нынѣшняго дня самому одѣваться и раздѣваться. Свинство заставлять это дѣлать за себя другого человѣка».
Въ этотъ вечеръ онъ не пошелъ въ собраніе, а досталъ изъ ящика толстую разлинованную тетрадь, исписанную мелкимъ неровнымъ почеркомъ, и писалъ до глубокой ночи. Эта была третья, по счету, сочиняемая Ромашовымъ повѣсть, подъ заглавіемъ: «Послѣдній роковой дебютъ». Подпоручикъ самъ стыдился своихъ литературныхъ занятій и никому въ мірѣ ни за что не признался бы въ нихъ.
