ногами, шутовски-неестественно захихикалъ и крѣпко вцѣпился своей влажной, горячей, трясущейся рукой въ руку подпоручика. Глаза у него напряженно и конфузливо бѣгали и въ то же время точно щупали Ромашова: слыхалъ онъ или нѣтъ?
— Лютъ! Аки тигра!—развязно и приниженно зашепталъ онъ, кивая по направленію кабинета.—Но ничего!—Свѣтовидовъ быстро и нервно перекрестился два раза.—Ничего. Слава Тебѣ, Господи, слава Тебѣ, Господи!
— Бон-да-рен-ко!—крикнулъ изъ-за стѣны полковой командиръ, и звукъ его огромнаго голоса сразу наполнилъ всѣ закоулки дома и, казалось, заколебалъ тонкія перегородки передней. Онъ никогда не употреблялъ въ дѣло звонка, полагаясь на свое необыкновенное горло.—Бондаренко! Кто тамъ есть еще? Проси.
— Аки скименъ!—шепнулъ Свѣтовидовъ съ кривой улыбкой.—Прощайте, поручикъ. Желаю вамъ легкаго пару.
Изъ дверей выюркнулъ денщикъ—типичный командирскій денщикъ, съ благообразно-наглымъ лицомъ, съ маслянымъ проборомъ сбоку головы, въ бѣлыхъ нитяныхъ перчаткахъ. Онъ сказалъ почтительнымъ тономъ, но въ то же время дерзко, даже чуть-чуть прищурившись, глядя прямо въ глаза подпоручику:
— Ихъ высокоблагородіе просятъ ваше благородіе.
Онъ отворилъ дверь въ кабинетъ, стоя бокомъ, и самъ попятился назадъ, давая дорогу. Ромашовъ вошелъ.
Полковникъ Шульговичъ сидѣлъ за столомъ, въ лѣвомъ углу отъ входа. Онъ былъ въ сѣрой тужуркѣ, изъ-подъ которой виднѣлось великолѣпное блестящее бѣлье. Мясистыя красныя руки лежали на ручкахъ деревяннаго кресла. Огромное старческое лицо съ сѣдой короткой
