ными нотами:—а я, ей-Богу, мой милый, люблю васъ всѣхъ, какъ своихъ дѣтей. Что̀ же, вы думаете, не страдаю я за васъ? Не болѣю? Эхъ, господа, господа, не понимаете вы меня. Ну, ладно, ну, погорячился я, перехватилъ черезъ край—развѣ же можно на старика сердиться? Э-эхъ, молодежь. Ну, миръ—кончено. Руку. И пойдемъ обѣдать.
Ромашовъ молча поклонился и пожалъ протянутую ему руку, большую, пухлую и холодную руку. Чувство обиды у него прошло, но ему не было легче. Послѣ сегодняшнихъ утреннихъ важныхъ и гордыхъ мыслей онъ чувствовалъ себя теперь маленькимъ, жалкимъ, блѣднымъ школьникомъ, какимъ-то нелюбимымъ, робкимъ и заброшеннымъ мальчуганомъ, и этотъ переходъ былъ постыденъ. И потому-то, идя въ столовую вслѣдъ за полковникомъ, онъ подумалъ про себя, по своей привычкѣ, въ третьемъ лицѣ:
«Мрачное раздумье бороздило его чело».
Шульговичъ былъ бездѣтенъ. Къ столу вышла его жена, полная, крупная, важная и молчаливая дама, безъ шеи, со многими подбородками. Несмотря на пенсне и на высокомѣрный взглядъ, лицо у нея было простоватое и производило такое впечатлѣніе, какъ будто его наспѣхъ, бокомъ, выпекли изъ тѣста,—воткнувъ изюминки вмѣсто глазъ. Вслѣдъ за ней, часто шаркая ногами, приплелась древняя мамаша полковника, маленькая, глухая, но еще бодрая, ядовитая и властная старушонка. Пристально и безцеремонно разглядывая Ромашова снизу вверхъ, черезъ верхъ очковъ, она протянула ему и ткнула прямо въ губы свою крошечную, темную, всю сморщенную руку, похожую на кусочекъ мощей. Затѣмъ обратилась къ полковнику и спросила такимъ тономъ, какъ будто бы кромѣ ихъ двоихъ въ столовой никого не было:
