наютъ рюмочкой, потомъ другой, а потомъ, глядь, и кончаютъ жизнь подъ заборомъ. Внѣдрите себѣ это въ голову-съ. А кромѣ того знайте: мы терпѣливы, но вѣдь и ангельское терпѣніе можетъ лопнуть… Смотрите, не доводите насъ до крайности. Вы одинъ, а общество офицеровъ—это цѣлая семья. Значитъ, всегда можно и того… за хвостъ и изъ компаніи вонъ.
«Я стою, я молчу,—съ тоской думалъ Ромашовъ, глядя неотступно на серьгу въ ухѣ полковника:—а мнѣ нужно было бы сказать, что я и самъ не дорожу этой семьей и хоть сейчасъ готовъ вырваться изъ нея, уйти въ запасъ. Сказать? Посмѣю ли я?»
Сердце у Ромашова опять дрогнуло и заколотилось, онъ даже сдѣлалъ какое-то безсильное движеніе губами и проглотилъ слюну, но попрежнему оставался неподвижнымъ.
— Да и вообще ваше поведеніе…—продолжалъ жестокимъ тономъ Шульговичъ.—Вотъ вы въ прошломъ году, не успѣвъ прослужить и года, просились, напримѣръ, въ отпускъ. Говорили что-то такое о болѣзни вашей матушки, показывали тамъ письмо какое-то отъ нея… Что̀ жъ, я не смѣю, понимаете ли—не смѣю не вѣрить своему офицеру. Разъ вы говорите—матушка, пусть будетъ матушка. Что̀ жъ, всяко бываетъ. Но знаете—все это какъ-то одно къ одному, и, понимаете…
Ромашовъ давно уже чувствовалъ, какъ у него начало, сначала едва замѣтно, а потомъ все сильнѣе и сильнѣе, дрожать колѣно правой ноги. Наконецъ это непроизвольное нервное движеніе стало такъ замѣтно, что отъ него задрожало все тѣло. Это было очень неловко и очень непріятно, и Ромашовъ со стыдомъ думалъ, что Шульговичъ можетъ принять эту дрожь за проявленіе страха передъ нимъ. Но когда полковникъ заговорилъ о его матери, кровь вдругъ горячимъ, охмеляющимъ по-
