спинку стула салфетку:—тоже иду въ объятія Нептуна. Вы свободны, господа офицеры.
Офицеры встали и вытянулись.
«Ироническая горькая улыбка показалась на его тонкихъ губахъ»,—подумалъ Ромашовъ, но только подумалъ, потому что лицо у него въ эту минуту было жалкое, блѣдное и некрасиво-почтительное.
Опять шелъ Ромашовъ домой, чувствуя себя одинокимъ, тоскующимъ, потерявшимся въ какомъ-то чужомъ, темномъ и враждебномъ мѣстѣ. Опять горѣла на западѣ въ сизыхъ нагроможденныхъ тяжелыхъ тучахъ красно-янтарная заря, и опять Ромашову чудился далеко за чертой горизонта, за домами и полями, прекрасный фантастическій городъ съ жизнью, полной красоты, изящества и счастья.
На улицахъ быстро темнѣло. По шоссе бѣгали съ визгомъ еврейскіе ребятишки. Гдѣ-то на завалинкахъ, у воротъ, у калитокъ, въ садахъ звенѣлъ женскій смѣхъ, звенѣлъ непрерывно и возбужденно, съ какой-то горячей, животной, радостной дрожью, какъ звенитъ онъ только ранней весной. И вмѣстѣ съ тихой, задумчивой грустью въ душѣ Ромашова рождались странныя, смутныя воспоминанія и сожалѣнія о никогда не бывшемъ счастьѣ и о прошлыхъ, еще болѣе прекрасныхъ вёснахъ, а въ сердцѣ шевелилось неясное и сладкое предчувствіе грядущей любви…
Когда онъ пришелъ домой, то засталъ Гейна̀на въ его темномъ чуланѣ передъ бюстомъ Пушкина. Великій поэтъ былъ весь вымазанъ масломъ, и горѣвшая передъ нимъ свѣча бросала глянцовитыя пятна на носъ, на толстыя губы и на жилистую шею. Самъ же Гайна̀нъ, сидя по-турецки на трехъ доскахъ, замѣнявшихъ ему кровать, качался взадъ и впередъ и бормоталъ нараспѣвъ что-то тягучее и монотонное.
