и, пока Ромашовъ одѣвался, волнуясь, безъ надобности суетясь и конфузясь за свою не особенно чистую сорочку, онъ сидѣлъ все время прямо и неподвижно съ каменнымъ лицомъ, держа руки на эфесѣ шашки.
— Вы не знаете, зачѣмъ меня зовутъ?
Адъютантъ пожалъ плечами:
— Странный вопросъ. Откуда же я могу знать? Вамъ это, должно-быть, безъ сомнѣнія, лучше моего извѣстно… Готовы? Совѣтую вамъ продѣть портупею подъ погонъ, а не сверху. Вы знаете, какъ командиръ полка этого не любитъ. Вотъ такъ… Ну-съ, поѣдемте.
У воротъ стояла коляска, запряженная парою рослыхъ, раскормленныхъ полковыхъ коней. Офицеры сѣли и поѣхали. Ромашовъ изъ вѣжливости старался держаться бокомъ, чтобы не тѣснить адъютанта, а тотъ какъ будто вовсе не замѣчалъ этого. По дорогѣ имъ встрѣтился Вѣткинъ. Онъ обмѣнялся съ адъютантомъ честью, но тотчасъ же за спиной его сдѣлалъ обернувшемуся Ромашову особый, непередаваемый юмористическій жестъ, который какъ будто говорилъ: «Что̀, братъ, поволокли тебя на расправу?» Встрѣчались и еще офицеры. Иные изъ нихъ внимательно, другіе съ удивленіемъ, а нѣкоторые точно съ насмѣшкой глядѣли на Ромашова, и онъ невольно ежился подъ ихъ взглядами.
Полковникъ Шульговичъ не сразу принялъ Ромашова: у него былъ кто-то въ кабинетѣ. Пришлось ждать въ полутемной передней, гдѣ пахло яблоками, нафталиномъ, свѣже-лакированной мебелью и еще чѣмъ-то особеннымъ, не непріятнымъ, чѣмъ пахнутъ одежда и вещи въ зажиточныхъ, аккуратныхъ нѣмецкихъ семействахъ. Топчась въ передней, Ромашовъ нѣсколько разъ взглядывалъ на себя въ стѣнное трюмо, оправленное въ свѣтлую ясеневую раму, и всякій разъ его собственное лицо казалось ему противно-блѣднымъ, некрасивымъ и какимъ-то
