неестественнымъ, сюртукъ—слишкомъ заношеннымъ, а погоны—черезчуръ помятыми.
Сначала изъ кабинета доносился только глухой однотонный звукъ низкаго командирскаго баса. Словъ не было слышно, но по сердитымъ раскатистымъ интонаціямъ можно было догадаться, что полковникъ кого-то распекаетъ съ настойчивымъ и непреклоннымъ гнѣвомъ. Это продолжалось минутъ пять. Потомъ Шульговичъ вдругъ замолчалъ; послышался чей-то дрожащій, умоляющій голосъ, и вдругъ, послѣ мгновенной паузы, Ромашовъ явственно, до послѣдняго оттѣнка, услышалъ слова, произнесенныя со страннымъ выраженіемъ высокомѣрія, негодованія и презрѣнія:
— Что̀ вы мнѣ очки втираете? Дѣти? Жена? Плевать я хочу на вашихъ дѣтей! Прежде чѣмъ надѣлать дѣтей, вы бы подумали, чѣмъ ихъ кормить. Что̀? Ага, теперь—виноватъ, господинъ полковникъ. Господинъ полковникъ въ вашемъ дѣлѣ ничѣмъ не виноватъ. Вы, капитанъ, знайте, что если господинъ полковникъ теперь не отдаетъ васъ подъ судъ, то я этимъ совершаю преступленіе по службѣ. Что̀-о-о? Извольте ма-алчать! Не ошибка-съ, а преступленіе-съ. Вамъ мѣсто не въ полку, а вы сами знаете—гдѣ. Что̀?
Опять задребезжалъ робкій, молящій голосъ, такой жалкій, что въ немъ, казалось, не было ничего человѣческаго. «Господи, что же это?—подумалъ Ромашовъ, который точно приклеился около трюмо, глядя прямо въ свое поблѣднѣвшее лицо и не видя его, чувствуя, какъ у него покатилось и болѣзненно затрепыхалось сердце.—Господи, какой ужасъ!..»
Жалобный голосъ говорилъ довольно долго. Когда онъ кончилъ, опять раскатился глубокій басъ командира, но теперь болѣе спокойный и смягченный, точно Шульговичъ уже успѣлъ вылить свой гнѣвъ въ крикѣ и удо-
