токомъ кинулась въ голову Ромашову, и дрожь мгновенно прекратилась. Въ первый разъ онъ поднялъ глаза кверху и въ упоръ посмотрѣлъ прямо въ переносицу Шульговичу съ ненавистью, съ твердымъ и—это онъ самъ чувствовалъ у себя на лицѣ—съ дерзкимъ выраженіемъ, которое сразу какъ будто уничтожило огромную лѣстницу, раздѣляющую маленькаго подчиненнаго отъ грознаго начальника. Вся комната вдругъ потемнѣла, точно въ ней задернулись занавѣски. Густой голосъ командира упалъ въ какую-то беззвучную глубину. Наступилъ промежутокъ чудовищной темноты и тишины—безъ мыслей, безъ воли, безъ всякихъ внѣшнихъ впечатлѣній, почти безъ сознанія, кромѣ одного страшнаго убѣжденія, что сейчасъ, вотъ сію минуту, произойдетъ что-то нелѣпое, непоправимое, ужасное. Странный, точно чужой голосъ шепнулъ вдругъ извнѣ въ ухо Ромашову: «Сейчасъ я его ударю», и Ромашовъ медленно перевелъ глаза на мясистую, большую старческую щеку и на серебряную серьгу въ ухѣ, съ крестомъ и полумѣсяцемъ.
Затѣмъ, какъ во снѣ, увидѣлъ онъ, еще не понимая этого, что въ глазахъ Шульговича поперемѣнно отразились удивленіе, страхъ, тревога, жалость… Безумная, неизбѣжная волна, захватившая такъ грозно и такъ стихійно душу Ромашова, вдругъ упала, растаяла, отхлынула далеко. Ромашовъ, точно просыпаясь, глубоко и сильно вздохнулъ. Все стало сразу простымъ и обыденнымъ въ его глазахъ. Шульговичъ суетливо показывалъ ему на стулъ и говорилъ съ неожиданной, грубоватой лаской:
— Фу, чортъ… какой же вы обидчивый… Да садитесь же, чортъ васъ задери! Ну, да… всѣ вы вотъ такъ. Глядите на меня, какъ на звѣря. Кричитъ, молъ, старый хрѣнъ безъ толку, безъ смысла, чортъ бы его дралъ. А я,—густой голосъ заколыхался теплыми, взволнован-
