наго ремесла? Ничто. Пуфъ, зданіе, висящее на воздухѣ, основанное даже не на двухъ короткихъ словахъ «не хочу», а только на томъ, что эти слова почему-то до сихъ поръ не произнесены людьми. Мое Я никогда вѣдь не скажетъ: «не хочу ѣсть, не хочу дышать, не хочу видѣть». Но если ему предложатъ умереть, оно непремѣнно, непремѣнно скажетъ—«не хочу». Что̀ же такое тогда война съ ея неизбѣжными смертями и все военное искусство, изучающее лучшіе способы убивать? Міровая ошибка? Ослѣпленіе?»
«Нѣтъ, ты постой, подожди… Должно-быть, я самъ ошибаюсь. Не можетъ быть, чтобы я не ошибался, потому что это «не хочу»—такъ просто, такъ естественно, что должно было бы прійти въ голову каждому. Ну, хорошо: ну, разберемся. Положимъ, завтра, положимъ, сію секунду эта мысль пришла въ голову всѣмъ: русскимъ, нѣмцамъ, англичанамъ, японцамъ… И вотъ уже нѣтъ больше войны, нѣтъ офицеровъ и солдатъ, всѣ разошлись по домамъ. Что̀ же будетъ? Да, что̀ будетъ тогда? Я знаю, Шульговичъ мнѣ на это отвѣтитъ: «тогда придутъ къ намъ нежданно и отнимутъ у насъ земли и дома, вытопчутъ пашни, уведутъ нашихъ женъ и сестеръ». А бунтовщики? Соціалисты? Революціонеры?.. Да нѣтъ же, это неправда. Вѣдь все, все человѣчество сказало—не хочу кровопролитія. Кто же тогда пойдетъ съ оружіемъ и съ насиліемъ? Никто. Что̀ же случится? Или, можетъ-быть, тогда всѣ помирятся? Уступятъ другъ другу? Подѣлятся? Простятъ? Господи, Господи, что же будетъ?»
Ромашовъ не замѣтилъ, занятый своими мыслями, какъ Гайна̀нъ тихо подошелъ къ нему сзади и вдругъ протянулъ черезъ его плечо руку. Онъ вздрогнулъ и слегка вскрикнулъ отъ испуга:
— Что̀ тебѣ надо, чортъ!..
