какой-то счастливый, проникновенный мигъ онъ понялъ въ ней все: благоразуміе, дальновидность, осторожную бережливость, расчетъ. Огромный житейскій опытъ уложился въ этихъ пяти-шести словахъ. Такъ и теперь, его вдругъ ошеломило и потрясло неожиданно-яркое сознаніе своей индивидуальности…
«Я—это внутри,—думалъ Ромашовъ:—а все остальное—это постороннее, это—не Я. Вотъ эта комната, улица, деревья, небо, полковой командиръ, поручикъ Андрусевичъ, служба, знамя, солдаты,—все это не Я. Нѣтъ, нѣтъ, это не Я. Вотъ мои руки и ноги,—Ромашовъ съ удивленіемъ посмотрѣлъ на свои руки, поднеся ихъ близко къ лицу и точно впервые разглядывая ихъ:—нѣтъ, это все—не Я. А вотъ я ущипну себя за, руку… да, вотъ такъ… это Я. Я вижу руку, подымаю ее кверху—это Я. То, что̀ я теперь думаю, это тоже Я. И если я захочу пойти, это Я. И вотъ я остановился—это Я.
«О, какъ это странно, какъ просто и какъ изумительно. Можетъ-быть, у всѣхъ есть это Я? А можетъ-быть, не у всѣхъ? Можетъ-быть, ни у кого, кромѣ меня? А что̀—если есть? Вотъ—стоятъ передо мной сто солдатъ, я кричу имъ: «Глаза напра-во!»—и сто человѣкъ, изъ которыхъ у каждаго есть свое Я и которые во мнѣ видятъ что-то чужое, постороннее, не Я,—они всѣ сразу поворачиваютъ головы направо. Но я не различаю ихъ другъ отъ друга, они—масса. А для полковника Шульговича, можетъ-быть, и я, и Вѣткинъ, и Лбовъ, и всѣ поручики и капитаны такъ же сливаются въ одно лицо, и мы ему такъ же чужіе, и онъ не отличаетъ насъ другъ отъ друга?»
Загремѣла дверь, и въ комнату вскочилъ Гайна̀нъ. Переминаясь съ ноги на ногу и вздергивая плечами, точно приплясывая, онъ крикнулъ:
